Самопознание Дзено

Потом она заметила, что я весь мокрый. Устроив меня в одном из кресел, она закутала меня одеялами и выкроила время, чтобы посидеть подле. Я ужасно устал и даже то недолгое время, пока она сидела рядом, изо всех сил боролся со сном. Я чувствовал себя ни в чем не виноватым: ведь раз я отказался провести всю ночь вдали от нашего супружеского крова, значит я ей не изменил. Это чувство полной невинности было так прекрасно, что я попытался усилить его, сделав Аугусте нечто вроде признания. Я сказал, что чувствую себя преступным и полным пороков, но так как в этом месте Аугуста, взглянув на меня, спросила, что все это значит, я сразу же пошел на попятный и ударился в философию, рассказав ей о чувстве вины, которое сопровождает каждую мою мысль, каждый вздох.

— Такое ощущение есть у всех верующих, — сказала Аугуста, — кто знает, может, так наказывает нас бог за ту вину, которой мы сами не знаем!

Она говорила слова, как нельзя лучше соответствующие ее слезам, которые все лились и лились. Мне показалось, что она не совсем поняла разницу между моей мыслью и тем, что думают верующие, но вступать в спор мне не хотелось, и под однообразный шум ветра, который стал еще сильнее, и с тем спокойствием, которое сообщила мне эта моя попытка во всем признаться, я погрузился в глубокий и целительный сон.

Когда встал вопрос об учителе пения, все было улажено в несколько часов. Я присмотрел его уже давно, и, если сказать правду, остановился на нем прежде всего потому, что это был самый дешевый учитель пения во всем Триесте. Я не хотел себя компрометировать, а потому разговаривать с ним пошла Карла. Я так никогда его и не увидел, но должен сказать, что теперь, когда я знаю о нем очень много, я считаю его одним из самых уважаемых мною людей. По-видимому, это был человек простодушный и здоровый — вещь весьма странная для артиста, ибо этот Витторио Лали был артистом и жил своим искусством. В общем, завидный случай, ибо он был талантлив, будучи здоровым.

Я сразу же почувствовал, что голос Карлы смягчился, сделался более гибким и более уверенным. А мы-то боялись, что новый учитель заставит ее так же напрягать горло, как заставлял старый, нанятый Коплером. Не знаю, пошел ли он навстречу пожеланиям Карлы, но она осталась в рамках облюбованного ею жанра. Лишь много месяцев спустя она заметила, что он немного изменился, приобретя более утонченный характер. Она не пела больше триестинских и даже неаполитанских песенок, а перешла на старинные итальянские песни, на Моцарта и Шуберта. Особенно мне запомнилась одна колыбельная, приписываемая Моцарту. В те дни, когда я особенно остро ощущаю, как грустна жизнь, и оплакиваю строптивую девушку, которая принадлежала мне и которую я не любил, эта колыбельная звучит у меня в ушах как укор. И тогда я снова вижу Карлу, изображающую мать, которая, желая убаюкать своего малыша, извлекает из своей груди самые нежные звуки. Однако она, хоть и была незабываемой любовницей, не могла стать хорошей матерью, ибо была плохая дочь. Впрочем, умение вкладывать в свое пение материнское чувство, видимо, покрывает все остальные недостатки.

От Карлы я узнал историю ее учителя. Проучившись несколько лет в Венской консерватории, он вернулся в Триест, где имел счастье помогать в трудах одному нашему известному композитору, пораженному слепотой. Он не только записывал под диктовку его композиции: он пользовался его доверием, которое у слепых неизбежно бывает полным. Так он познакомился с его планами, зрелыми суждениями и по-юношески дерзкими мечтами. И вскоре в его душе была уже вся музыка, в том числе и та, которая была нужна Карле. Мне была описана и его внешность: молодой, белокурый, довольно плотный, небрежно одетый — некрахмальная рубашка не всегда первой свежести, длинный, плохо завязанный галстук, который когда-то, по-видимому, был черным, фетровая шляпа с огромными полями. Немногословный — во всяком случае, так утверждала Карла, и я должен ей верить, потому что, когда спустя несколько месяцев он сделался болтливым, она сразу же мне об этом сказала, — и весь погруженный в обязанности, которыми мы его облекли.

Вскоре течение моей жизни нарушилось кое-какими осложнениями. По утрам я приносил Карле не только свою любовь, но и горькую ревность, которая в течение дня становилась все менее и менее горькой. Мне казалось невероятным, чтобы этот юноша не воспользовался такой великолепной и легкой добычей. Карла, казалось, была изумлена тем, что я мог такое подумать, но и я тоже был изумлен ее изумлением. Разве она забыла, как все произошло между нами?

Однажды я пришел к ней вне себя от ревности, и она, испугавшись, заявила, что готова хоть сейчас расстаться с учителем. Не думаю, что этот испуг был вызван только страхом потерять мою поддержку: именно в ту пору я видел от нее несомненные проявления привязанности. Иногда они наполняли меня блаженством, но зато, когда я пребывал в другом настроении, очень мне досаждали, так как казались действиями, направленными против Аугусты, к которым я, чего бы мне это ни стоило, вынужден был присоединяться. Ее предложение повергло меня в замешательство. В какой бы я ни находился тогда стадии — любви или раскаяния, — я не хотел принять этой жертвы. Должна же была оставаться какая-то связь между двумя этими состояниями, и я не хотел жертвовать принадлежавшей мне скудной свободой переходить от одного к другому. Потому-то я и не мог принять это предложение и сделался с той поры осторожнее: даже приходя в отчаяние от ревности, я теперь умел ее скрывать. Моя любовь в результате стала какой-то злобной, и кончилось тем, что желал ли я Карлу или не желал, она в обоих случаях казалась мне существом низшего порядка. Она либо изменяла мне, либо мне до нее не было дела. Когда я ее не ненавидел, я не вспоминал о ее существовании. Я принадлежал к здоровому и честному миру, в котором царила Аугуста и в который я возвращался душой и телом, едва только Карла отпускала меня на свободу.

Учитывая абсолютную искренность Карлы, я знаю совершенно точно, что очень долго все ее помыслы были отданы только мне, и мои возобновлявшиеся приступы ревности были проявлением неосознанного чувства справедливости. В конце концов, я должен был получить то, что заслужил. Первым влюбился учитель. Думаю, что первым симптомом его любви были слова, которые Карла передала мне с торжествующим видом, полагая, что они свидетельствуют о первом ее артистическом успехе, заслуживавшем моего одобрения. Он сказал, что ему так нравится его роль учителя, что перестань она ему даже платить, он будет давать ей уроки даром. В первый момент мне захотелось влепить ей пощечину, но потом я сумел изобразить радость по поводу ее триумфа. Она тут же забыла о судороге, которая исказила мое лицо так, словно я откусил кусок лимона, и безмятежно приняла запоздалую похвалу. Учитель рассказывал ей о всех своих делах, которых было не так уж много: музыка, бедность, семья. Множество неприятностей доставляла ему сестра, и он сумел внушить Карле неприязнь к этой женщине, которую она никогда не видала. Эта неприязнь показалась мне настораживающим симптомом. Они пели вдвоем его песенки, в которых я никогда не видел ничего особенного: ни тогда, когда я любил Карлу, ни тогда, когда ощущал ее словно тяжкое бремя. Может быть, они были и недурны, хотя мне никогда не приходилось о них слышать. Потом он стал дирижером в Соединенных Штатах, и вполне вероятно, что именно там и поют его песенки.

В один прекрасный день Карла сообщила, что он предложил ей стать его женой и что она ему отказала. Мне пришлось провести совершенно ужасные полчаса, которые я могу разделить на две части: первая — это когда я был в такой ярости, что готов был дождаться учителя и пинками вышвырнуть его вон, и вторая — когда мне не удалось найти способ соединить возможность продолжения моей интрижки с этим браком, который, в сущности, был прекрасным и высоконравственным выходом из положения и разрешал все сложности гораздо надежнее, нежели карьера, которую Карла надеялась сделать с моей помощью.

И с чего это проклятый учитель до такой степени распалился, да еще так быстро? Теперь, после года связи, все в наших отношениях с Карлой успокоилось, смягчилось даже раздражение, возникающее в те минуты, когда я от нее уходил. Вполне терпимыми стали и угрызения совести; и хотя у Карлы по-прежнему были основания утверждать, что я груб в любви, однако, по-видимому, она к моей грубости привыкла. Это, наверное, далось ей тем более легко, что я никогда не был так груб, как в первые дни нашей связи, а уж после того, как она вынесла первую вспышку, все прочее по контрасту должно было показаться ей вполне терпимым.

Поэтому, хотя Карла и не имела для меня такого значения, как раньше, все равно я легко мог представить себе, что, скажем, завтра мне будет не очень приятно зайти к своей любовнице и обнаружить, что ее больше нет. Конечно, это было бы прекрасно — вернуться к Аугусте без обычного интермеццо с Карлой, и я в этот момент чувствовал, что вполне могу это сделать, но сначала мне хотелось проверить, как это будет. Мои намерения в ту пору можно было сформулировать примерно так: «Завтра я попрошу ее принять предложение учителя, но сегодня я ей этого сделать не дам». И с огромным трудом я продолжал изображать из себя влюбленного. Сейчас, когда я об этом рассказываю и когда я зафиксировал все этапы своего приключения, может показаться, что я просто пытался выдать мою любовницу за другого и при этом сохранить ее для себя — политика человека, более, чем я, расчетливого и владеющего собой, хотя и столь же испорченного. Но это не так: Карла просто должна была решиться на этот шаг не сегодня, а завтра. И именно поэтому я в ту пору расстался с тем своим душевным состоянием, которое продолжаю настойчиво расценивать как невинность. Отныне стало невозможно обожать Карлу какой-то короткий срок в течение дня, а потом двадцать четыре часа ненавидеть, невозможно подниматься утром в младенческом неведении, чтобы прожить день точно такой же, как все предыдущие, и при этом удивляться всему, что он с собой нес и что я должен был бы уже вытвердить наизусть. Все это стало невозможно. Передо мной открылась вероятность того, что я потеряю свою любовницу навсегда, если не смогу справиться со своим желанием от нее избавиться. И я сразу же с ним справился. В один из дней, когда Карла была мне совершенно безразлична, я разыграл перед ней сцену страсти, напоминавшую своей фальшью и неистовством ту, что когда-то под влиянием вина я разыграл перед Аугустой, возвращаясь с нею в экипаже домой. Только здесь не было вина, и кончилось тем, что я оказался искренно взволнованным своими же собственными словами. Я заявил, что люблю ее, что не могу без нее жить, но понимаю, что требую от нее, таким образом, пожертвовать всей ее жизнью, ибо не могу предложить ей ничего, что могло бы сравниться с предложением Лали.

Это была поистине новая нота в наших отношениях, которые знали и мгновения подлинной любви. Карла с упоением внимала моим словам. И далеко не сразу принялась меня уговаривать не убиваться оттого, что в нее влюблен Лали. Ведь она-то о нем и думать не думала.

Я поблагодарил ее все с тем же пылом, хотя волнение, которое я сумел вызвать в себе сам, уже прошло. Я ощущал тяжесть под ложечкой; видимо, я скомпрометировал себя больше чем когда-либо. Поэтому мой фальшивый пыл, вместо того чтобы погаснуть, разгорелся еще больше, дав мне возможность произнести несколько слов восхищения по адресу бедного Лали. Я вовсе не хотел его терять, я желал его сохранить, но только на завтра.