Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали

В воспоминаниях Неизвестного сарказм перемешан с почти любованием — талантом, барином, хамом, шармёром, холопом и озорником, берущим хулиганский реванш за собственное холопство.

Вот, убывая на юг, маэстро велит подмастерьям, средь которых и будущий мемуарист, изготовить бюст Кутузова. Но оставляет им даже и не модель, а ее черновой набросок, «абсолютно невразумительную лепешечку»:

«— Ну, вы знаете, как и что делать, ребята. Задание нехитрое, но кровь из носу, чтобы было готово и блестело, как яйца у кота, к такому-то числу… Клим приедет принимать».

С сожалением опускаю ряд смачных подробностей, торопясь к финалу.

Меркуров возвращается. Почти не взглянув на результат работы, с душой окунается в хлопоты о сациви и «Хванчкаре», чем предстоит потчевать заказчика, а когда Первый Маршал является во главе свиты, хозяин выходит ему навстречу в диковинном виде:

«Вся голова его от макушки до шеи забинтована. Трагический вид. Только из-под повязки торчит веселый пиратский глаз, нос и клок бороды. Тут уж не до Кутузова, Ворошилов и не смотрит на него…

— Сергей Дмитриевич, да что с вами?..

— Ох-хо-хо, — отвечает болезный Сергей Дмитриевич. — Вот, Климент Ефремович, некоторые непонимающие говорят, что нам, скульпторам, много платят. А нам надо бы еще и на молочишко подбросить за вредность производства. Знаете, сколько нервов да сил тратишь?! Вот я лепил этого Кутузова, а он — одноглазый… А то, что он одноглазый, создает определенную мимику, определенное выражение лица. Надо было вжиться в образ. Вот я щурился. Я морщился. Представлял себя одноглазым. Ночами вскакиваю — не спится…»

И дальше — о том, что лепить-то пришлось не некое частное лицо, а русского патриота, «символ — с воинским зрением орла». Совмещать (как нас учит партия) «конкретную правду с исторической». Словом, решать «соцреалистическую задачу».

А в завершение монолога — «скупые мужские объятия», «Сергей Дмитриевич, вы должны себя беречь», «вы нам нужны». И, по уходе высокого гостя, продолжение ернического спектакля:

«— Вот, б… — так иногда он любовно называл свою жену, — замотала, так замотала… слава Богу, едальную щель хоть оставила. А ну, разматывайте меня, ребята…

И мы сняли с его глаза повязку, в этот момент поняв, что и глаз-то забинтован не тот, который надо было щурить, чтобы вжиться в образ Кутузова».

Неординарность фигуры, заставляющая и Неизвестного любоваться этим циником и хулиганом, отводит от сути дела — от того, что служение «соцреалистической задаче» изгадило площади всех городов, где понатыканы одноликие «символы», совместившие «конкретную правду с исторической». И, что еще хуже, Большой Стиль неискореним в извращенном сознании массы — и тех, кто угодничает теперь перед нею, как прежде угодничал перед Хозяином.

Коли заговорили о нагляднейших воплощениях Большого Стиля, к'aк обойти (в буквальнейшем смысле) незаживший московский позор — памятник Жукову у Исторического музея?

Вот еще один образец деградации — и опять одаренного человека. Хотя Меркуров, могучий талант, вспомнился тут не по чину, будем все-таки справедливы: ранние работы Вячеслава Клыкова обещали рождение мастера нерядового. А здесь… На лошади, так красноречиво задравшей хвост, что то ли несется во весь опор (но тогда каким образом маршал приподнялся на стременах?), то ли сигнализирует о назревшей конской нужде, — на этой-то животине устроен лупоглазый истукан. В ком ни грозы, ни победы — одно истуканство. К тому же передние лошадиные ноги выпрямлены столь неестественно и уродливо, что за одно это первокурсника худучилища надо гнать за профнепригодность.

Где «конкретная правда», попросту — ответственность перед сущей реальностью? Осталась одна «историческая», то есть, в сущности, служение голой идее, которой нет дела до человека.

Какой именно идее?

От «соцреалистической» Клыков, скорее всего, отопрется: не те времена. Скажет о русском патриотизме, о державности; возможно, произнесет знакомое слово «символ». И в самом деле, может быть, жуковский монумент есть напоминание о святом Георгии Победоносце?..

Правда, тот римлянин-офицер, лишившийся головы при императоре Диоклетиане, не нашивал на оной фуражки маршала СССР.

Когда, побывав в Лондоне, я увидал памятник Черчиллю, то не умозрительно, но почти осязаемо понял нечто насчет характера англичан. Конкретней — насчет их чувства достоинства, позволяющего шутить над многим и не оскорбляться, когда подшучивают над тобой.

То есть, благодаря чтению Диккенса и Уайльда, не говоря об ирландце Шоу, это было ясно и прежде, но вот она снова, наглядность наглядного. Этот сэр Уинстон — смешон, вероятно не чересчур отличаясь в смысле иронии от шаржей в журнале «Панч», «Петрушка», преследовавших его всю жизнь. И могли ль соотечественники лучше выразить живое свое отношение, свою не рабскую, раскрепощенную любовь к тому, кто в глазах всего мира был именно символом Англии?

Символ оделся человеческой плотью. Черчилль-бульдог посредине Лондона — знак способности нации к самоиронии. Значит — к свободе.

Черт возьми, но и мы ведь были такими!.. Чуть не сказал: в незапамятные времена, но вот опять-таки материализованная память. Монумент Александру III, исполненный Паоло Трубецким и наконец возвращенный из ссылки, местом которой был задний двор Русского музея.

К'aк хохотали многие, когда памятник был открыт в 1909 году! Илья Ефимович Репин восклицал в либеральном восторге: «Верно! Верно! Толстозадый солдафон! Тут он весь, тут и все его царствование!» В публике родились как кличка «Пугало», так и немудреный каламбур, согласно которому стоит, дескать, «комод» (пьедестал), на комоде — «бегемот» (конь, похожий на битюга), на бегемоте — «идиот». (Что отражало отчасти отношение к покойному императору, но главным образом восприятие его монументального подобия.)

Позже, но еще до того, как большевики уберут «бегемота» с вокзальной площади, их придворный поэт Демьян Бедный (по иронии судьбы имевший фамилию Придворов) сочинит четверостишие, словно бы подтверждающее саркастический характер творения Трубецкого. И стишок будет начертан на пьедестале:

Мой сын и мой отец при жизни казнены. А я пожал удел посмертного бесславья: Торчу здесь пугалом чугунным для страны, Навеки сбросившей ярмо самодержавья.

Входила ли в замысел гениального Паоло ирония? Скорее всего, нет: он был до крайности простодушен и как художник интуитивен. Например, делая скульптурный портрет Льва Толстого (замечательный!), был спрошен своим натурщиком: что мастер читал из его сочинений? И ответил: ничего не читал.

Да дело и не в самом скульпторе. «Комод», «бегемот» — это ведь не было чьим-то сугубо отдельным мнением, это гласила, вопила толпа. Что понятно — не сравнить же с полетом фальконетовского Петра, с грузноватой величавостью микешинской Екатерины Великой, да хотя бы и с надменным скоком клодтовского Николая I. Но неужели вдовствующая императрица Мария Федоровна, Дагмара Датская, разрешившая воздвижение памятника-шаржа (говорят, что при неодобрительном, но послушном молчании сына-монарха), действовала по глупости? Или, пуще того, по нелюбви к покойному мужу?