Самой не верится

Майя заметила, что мать после встречи в Гусейном в каждый новый дневник на первую страницу клеила картинку с розой. Не догадываясь ранее об истинных чувствах матери, думая, что дядя Гусейн – это просто знакомый дяденька, Майя с умилением читала про почти подростковые чувства матери. Удивлялась: разве можно так размышлять и ощущать после пятидесяти, и даже после шестидесяти?

В двадцать лет кажется, что шестьдесят – это очень много.

Последние слова мамы были:

– Я люблю тебя. Тебе надо найти своего папу, держать с ним связь. Без мужчины тяжело в этой жизни. Он хороший человек, я кое-что узнавала о нём. Хоть ты и моя доченька, но мама я не твоя. По природе, не твоя. Знала, что однажды придётся это тебе рассказать. Как страшно мне было жить, Майечка! Как же я тебя люблю!

Майя, оглушённая, потерянная, сидела на кровати, держа мать за руку.

Та, тяжело сглотнула:

– Только не спеши принимать решение. Не спеши.

Слова «не спеши» она уже прохрипела.

Последнюю волю матери Майя решила выполнить, во что бы то ни стало. Похоронив мать, уложив рядом с ней в трубочку свёрнутый тот плакат с розой, она решила не спешить. И только много позже, когда многократно перечитала дневники, когда Генка бросил, Юрочка родился, стал подрастать, Майя поняла, что пришла пора встречи с отцом.

Личный писатель

Когда в первый раз Егор Андреич принёс один из блокнотов, которых у него было штук сто по всем углам и столам, я непонимающе уставилась на него. А он запросто предложил:

– Ну, давай, расскажи чего-нибудь про Владика, а я напишу рассказ.

– Ой, – отмахнулась я, – какой там рассказ? Я же не записывала за ним.

– Просто расскажи случай. Хотя бы пару предложений, – настаивал Егор Андреич.

Я задумалась, а потом вспомнила, как Владик скормил бездомному коту огромный кусок палтуса, привезённого его родителями друзьям в качестве гостинца.

Егор Андреич терпеливо ждал, даже карандашом не постукивал:

– Тебе выпала удача, у тебя есть личный писатель. Всё стирается, превращается в пыль, а…

Я перебила его:

– …что написано пером, не вырубишь топором.

– Вот именно, – обрадовался он.

Я пересказала всё, что помнила:

– Однажды Владик с родителями поехал в село к знакомым семьи. Пока папа с мамой сидели за столом в качестве гостей, он вышел во двор, увидел на улице кота, который показался ему голодным, и решил его накормить. Он зашёл в дом, открыл холодильник, увидел кусок рыбы и скормил всё коту. А это было полтора килограмма палтуса горячего копчения. Его Ленка с Ромой привезли в качестве гостинца.

Егор Андреич что-то записал в блокнот, улыбнулся и пообещал, что к утру напишет историю. И что вы думаете, и вправду утром меня ждал рассказ «Куда уплыл палтус?».

Я хохотала, перечитывала. Словно Владик оказался рядом.

Из числа реальных событий в рассказе было только то, что я рассказала, остальное – художественное воображение, но каким оно было гармоничным и читалось правдоподобно! Словно Егор Андреич тоже был там и всё видел.

Я с любовью смотрела на экран планшета, потому что там было написано про любимых мной людей.

Егор Андреич спросил:

– Ну, что, написать книжку про Владика?

Я закивала, вытирая набежавшие вдруг слёзы:

– Боже, какое у тебя замечательное художественное воображение! Какой ты талантливый!

Тут я замолчала, потому что вспомнила ещё один случай:

– Знаешь, а ведь есть ещё одна история, как раз про художественное воображение.

И я, тщательно припоминая детали, стала рассказывать, как моя школьная подруга Любочка учила Владика развивать художественное воображение. Попутно я рассказала и про саму Любочку. О ней Егор Андреич сделал отдельные заметки.

Потом я спохватилась:

– Егор Андреич, мы ж ещё не завтракали, я тебя загрузила своими прибаутками.

Егор Андреич успокоил:

– Я прошу тебя запомнить раз и навсегда, что я твой личный писатель. Ты можешь даже среди ночи меня разбудить и рассказывать свои истории.

– Ещё чего, – хмыкнула я.

Но он перебил меня:

– Ты даже не представляешь, как мне нравится писать. Вот даже сейчас для меня важнее написать истории, которые ты вспомнила, чем всё остальное.

– А завтрак? – обескуражено спросила я.

– Вначале было слово, – поднял палец вверх мой любимый человек.

Я вздохнула и принялась заправлять постель, а Егор Андреич ушёл в кабинет.

Мне такое отношение к завтраку было непривычно. Много лет, да что там лет, всю жизнь я жила с девизом «С утра поел – потом всё остальное». Нас с Валерой даже перед тем, как отвести в детсад, кормили. Мама говорила:

– А вдруг в садике каша пригорела, все голодными будут. На всякий случай покушайте дома.

Я послушно съедала завтрак, заботливо приготовленный мамой, и шла в садик «наетая и напитая», как любила говорить. В садике я тоже всё съедала. Гляжу на свои детские фотографии, с которых улыбается пухлощёкая «Фрося», и понимаю, откуда эти ямочки и нос-пуговка.

Выйдя замуж и начав самостоятельную жизнь, я также трепетно продолжала относиться к процедуре завтрака. Витя мой был человеком абсолютно не творческим, и единственное, что мог по этому направлению – прочитать стихи с поздравительной открытки. И то делал это, смущаясь и коверкая напечатанный текст. Цитируя Виктора, скажу, что для него «завтрак был первичен». Поэтому я очень расстроилась, что Егор Андреич расставил приоритеты не в пользу завтрака.

Я тоже решила не спешить, сначала приняла душ, затем уложила чёлку, нарисовала на веках стрелки чёрной подводкой и вышла в сад.

Из окна внезапно выглянул Егор Андреич:

– Иду в столовую.

За столом он поведал мне о том, что просто ему потребовалось время, чтобы сделать набросок сюжета. Пока он слушал меня, в голову пришло несколько мыслей, которые он записал. Егор Андреевич предложил про Любочку тоже написать рассказ.

Я удивлённо распахнула глаза:

– Это я должна у неё спросить. Разрешение, в смысле.

– Спроси, – просто сказал Егор Андреич, откусывая большой кусок от бутерброда.

Надо сказать, что я никогда не поощряла разговоры за едой. У нас за столом было правило «Когда я ем, я глух и нем». И только за чаем можно было поговорить.

Егор Андреич со смехом выслушал про молчание за едой и ответил так:

– Я же лопну, деточка.

Он поднял брови, потряс головой в знак того, что в шоке от некоторых моих предложений:

– Аннушка (только ему я разрешила так себя называть), ты пойми, я писатель. Я думаю, пишу, говорю, и это моя сущность. Я люблю говорить и буду говорить, хоть ты мне рот заклей. Это совсем не значит, что я плевал на твои правила. Просто обещать того, чего не сумеешь сделать, глупо. У нас, у каждого, свои привычки, устои. Но сейчас, когда мы стали жить вместе, нужно чем-то поступиться, что-то в себе изменить. Давай не будем пытаться изменить друг друга. Не такая уж она длинная, жизнь.