Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

"Мальчик мой, я знаю, что ты останешься жив. Мама. Если вернешься раньше меня - у Нюры для тебя письмо".

Сапожников поцеловал записку, спрятал в карман на груди, запер комнату, а из соседней вышел комендант.

–  Я из вашей комнаты клещи взял, - сказал он.
– Мне позарез.

–  Конечно, - сказал Сапожников.

–  Мама твоя квартплату присылает. Комнату сохраним, - сказал комендант.

Сапожников покивал и пошел к Дунаевым.

Сапожников как уткнулся носом в теплое Нюрино плечо, так и стоял не двигаясь, а она держала его одной рукой за шею, а другой вытирала слезы со щек - у себя и у него.

–  Это как же ты?
– говорила она.
– Как же ты, а?

–  А ничего, - говорил Сапожников, - ничего…

И была ему Нюра теперь как весь Калязин, а значит, и вся родина.

Потом чай пили с сахарином, и Сапожников показал Нюре записку от матери.

–  Значит, будешь живой, мама знает, - сказала Нюра.
– Сейчас принесу.

И принесла пакет, склеенный из газеты. И в том пакете толстая тетрадь и письмо от учителя к сапожниковской матери.

–  Его в бомбежку убило, - сказала Нюра.
– в октябре.

Учитель просил передать пакет Сапожникову, когда он вернется с войны. Все одно к одному. И этот верил, что Сапожников вернется, и в конструкторском бюро сказали: возвращайтесь к нам.

–  Я Лиду видела, библиотекаршу, - сказала Нюра.
– На торфе познакомились.

Помнишь ее? Она тебя хвалила, что ты у нее все книжки прочел. И маму твою знает, они вместе петь ходили к учительнице.

–  А-а… - сказал Сапожников.
– Трубы, мачты, за кормою пенится вода…

Он читал письмо и перелистывал толстую тетрадь, где учитель записал все свои разговоры с Сапожниковым о том о сем, о велосипедном насосе, о притяжении и отталкивании и что свет - это сотрясение материи, неизвестной пока.

"Передайте ему тетрадь, если останется жив, - писал учитель.
– Я считаю, он не должен бросать думать обо всем этом. Никто не знает, кому дано сказать для жизни главное слово, но каждый должен пытаться его выговорить. Пусть пытается".

–  Она говорила, что ты был хороший мальчик, но дефективный, - сказала Нюра.

–  Кто говорил?

–  Лида, библиотекарша. Она и сейчас в хоре поет. На фабрике. Ты уже с женщиной был?

–  Как был?

–  В постели был с женщиной?

–  Сколько раз, - сказал Сапожников.
– А что?

–  Ну, значит, не был, - сказала Нюра.
– Мне завтра в ночную, а ты приходи сюда.

Я Лиде скажу, придет тебя покормит.

–  Нюра, а Нюра?.. Обалдела?
– спросил Сапожников.

–  Ну что?
– сказала Нюра.
– Мне-то что врать? Али я тебе не своя? А то убьют, не дай бог, и не узнаешь ничего!

Проста была Нюра.

Сапожников замечал: читаешь какую-нибудь книжку, будто интересно читаешь, увлечешься, про войну или про любовь, а потом вдруг дойдешь до одного места, где про это и уже только про это, и думаешь, а про все остальное думать неинтересно.

А писатель дразнит, заманивает, - дескать, один раз про это рассказал, значит, жди другого раза. И каждый раз просчет у писателя, потому что сразу бежит глаз по строке, как обруч под горку, только слова камешками тарахтят да кустарник страницами перехлестывает, и уже нет ни смысла, ни толку. Значит, самого писателя в этом месте понесла вода, и, наверно, думал Сапожников, бросил писатель в этом месте рукопись и побежал к любовнице или схватил за рукав проходящую мимо жену, потому что зачем писать про то, без чего сию секунду не можешь? Секунда прошла - и нет ее, а в книжке надо только про то, что важно. А про это важно или нет? Заранее не скажешь. Смотря про что книжка написана.

Маяковский поэму написал, так и назвал: "Про это", а на самом деле не про это написал, а про любовь. А про это?

–  Сапожников, а правда, балерины на мысках танцуют, а под мысками пробки от бутылок?
– спросила Нюра.

–  Почему ты его по имени не зовешь?
– спросила Лида.

–  А привыкла… Все Сапожников, Сапожников, и я - Сапожников… Я слыхала, дирижеры зарабатывают много, - сказала Нюра.
– А сами музыку не играют, только палочкой махают. Сапожников, ты после войны в дирижеры ступай… Ну, я пошла.

Будете уходить, ключ под коврик положите.

Сапожников вдруг открыл глаза, и она вдруг открыла глаза. И Сапожников увидел огромные черные зрачки от века до века. Так они смотрели друг другу в глаза, и вдруг она схватила его за плечи и стала вырываться.

–  Не надо… боюсь… - прохрипела она.

Но Сапожников вдруг стал как каменный.

Сапожников прождал ее напрасно еще неделю и уехал дальше воевать до следующего госпиталя.

Сапожников встретил ее еще раз перед концом войны. Снова приехал в Москву по военным делам. Он уже теперь был офицером, и его всего два раза задерживал комендантский патруль за какие-то не такие штаны. А какие штаны нужны для полного победного блеска, Сапожников уже забыл, а в Москве как раз перед победой вспоминать начали. Ателье работали круглые сутки, и все такое по части галунов, нашивок, "лампасов", "крабов" и "капусты" на фуражки и так далее.

Она пела в хоре соседней фабрики и по-прежнему работала в библиотеке. Сапожников сидел во втором ряду, и со сцены пахло пылью и потом после танцоров. Он приподнялся уходить, но женщина из хора вдруг поглядела на него одного, и Сапожников сразу сел и просидел до конца. Потом ушел, не дождавшись.

А назавтра зашел в библиотеку.

–  А-а… Сапожников, - равнодушно сказала она. И, закутавшись в пальто, снова стала заполнять чью-то карточку.

Сапожников читал подшивку. Свет был неяркий, Уходили последние посетители.

Стекла в книжных шкафах читальни сверкали.

–  Я закрываю, - сказала она.

Она скинула платок с ситцевого платья и стала надевать пальто, как школьница, поднимая руки вверх и вытягиваясь, и увидела, что Сапожников на нее смотрит.

Они вышли из читального зала в темный тамбур, потом на холодную улицу, и она заперла дверь на ключ. Как будто они из чужого мира вошли в свой и заперлись на ключ. Сумерки. Сырость. Запах мокрых листьев под ногами.

–  Смотри, живой, - сказала она.
– Я думала, ты убит.

Они шли медленно.

–  Твои живы?

–  Да, - сказал Сапожников.
– А твои?

–  Убивать было некого.

Он взял ее за руку. Она отняла.

–  Объясните мне, - сказал Сапожников.

–  Не надо.

–  Вы не помните?

–  Не надо.

Она остановилась у подъезда и стала смотреть на носки своих туфель, потом на него исподлобья.

–  Лида, я выяснил, - сказал Сапожников.
– Д'Артаньян не армянин.

–  Ну… - сказала она.
– Иди…

Сапожников ушел.

Сидел в сквере на мокрой скамье, пока не промок.