Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

И мама стала хуже петь, по чужим правилам и не про свое, мамино. До этого пела про сирень, про калитку, про ямщиков, про разлуку. А теперь стала петь, Корчмарева и Раухвергера - современный репертуар. А его только можно петь под рояль - белые клавиши. Мама эти песни наедине с собой петь стеснялась, и они с Сапожниковым стали отдаляться друг от друга.

Вот и стоит теперь Сапожников на осеннем перекрестке, и смотрит Сапожников в серые тучи, и в душе у него тоскливая радость свободного подкидыша, безымянного младенца.

Зашел вчера Сапожников к Аносовым:

–  Мама не у вас?

–  Проходи, - сказал Леша.

–  Что такое?
– спросила мама, когда Сапожников в комнату вошел, где рояль, и кудрявая посторонняя женщина петь учится, и яркий свет из-под стеклянного абажура с голубой оборочкой.

–  Письмо получили - сказал Сапожников.
– Дунаев велел за тобой сходить.

–  От кого письмо?
– нахмурилась мама.

–  От отца…

–  Это не спешно, - сказала мама.
– Погуляй… У меня еще урок не начинался.

А Вера Петровна сказала женщине в кудряшках:

–  Ну, давайте, Лида, еще раз Корчмарева.

И Сапожников узнал библиотекаршу из Дома пионеров. Пожилую женщину, лет двадцати.

Сапожников спросил у Лешки:

–  Что читаешь?

–  "Двадцать лет спустя".

–  Не знаю.

–  А "Три мушкетера"? Это продолжение.

–  Начал, да отняли. Давали на один день.

–  Так это моя книжка была. На, читай.

Сапожников приткнулся у рояля и стал мушкетерами захлебываться. Не д'Артаньяном, конечно, - Атосом: бледный и не пьянеет, терпеливый, одно слово - граф де ла Фер.

А кудряшки поют:

–  Нынче в море кач-ка-а высока-а… не жалей, морячка-а, мо-ряка… Тру-убы… ма-ачты… За кормою пенится вода… Ча-айки пла-а-чут… - И бодро: - Но моряк не плачет никогда!

Тут д'Артаньян заглянул в окно павильона, увидел раздавленные фрукты и с ужасом понял, что госпожу Бонасье сперли.

А кудряшки заглянули через плечо испросили:

–  А что д'Артаньян-армянин?.. Тру-убы, мачты-.. Но моряк не плачет никогда.

Заморосила водяная пыль, и через улицу на уголок перебежал парень с соседнего двора.

–  Смотрел?
– спросил он у Сапожникова.

Вытащил из пальто две папироски "Норд", почти высыпавшиеся в кармане, потом они стали "Север".

Но Сапожников курить отказался.

Парень закурил сам.

–  Что видал-то? Кино, что ли?
– спросил Сапожников.

–  Какое кино?.. У дома девятнадцать ребеночек мертвый лежит. Голый, - сказал парень.

Трава была пронзительная, торцы поленницы черные, а кожура на ней белая с червоточиной, березовая, и завитками отставала. В одном месте у самой земли дрова вдвинуты вглубь, и под навесом верхних рядов, чтобы дождь не лил, лежало синеющее тельце, голенькое, чтобы быстрее умер, и головка уходила вглубь, в темноту, или у него это были темные волосики, - одну секунду это все видел Сапожников, и его тут же оттолкнули люди в пальто, а потом оттащили туда, где толпились пацаны и уходили по одному. А милиционер и доктор в пальто поверх халата писали бумаги. Люди стояли.

–  Подкинули, - сказал один.

–  Бывает, - сказал другой.

–  Сука, - сказал третий.

И эти три слова Сапожников запомнил навсегда. И когда вспоминал их, приходило одиночество.

Что с тобой?
– спросила мама.

Сапожников запел громко:

–  Нынче в море качка высока-а! Тру-бы! Ма-ачты!.. Но моряк не плачет никогда!

–  А-а… - сказала мама.
– Значит, ты ходил смотреть!

–  Тру-убы… Ма-ачты…

–  Подкинули… - сказала Мама.

–  Это я слышал.

–  Бывает…

–  И это я слышал:

–  Я больше не буду учиться петь, - сказала Мама.

–  И еще слышал, что она сука.

–  Отец пишет, что приедет, - сказала Мама.

–  Он и раньше приезжал.

–  Нет, он хочет еще раз попытаться с нами жить.

–  Ты пой. Только по-старому, - сказал Сапожников.

–  Смешной ты… Неужели ты мог подумать, что я тебя подкину?

–  А если ты умрешь раньше меня?

–  А если ты раньше меня? Что тогда?

–  Не знаю, - сказал Сапожников.

–  Ничего не изменится. Человек умирает, только когда его забывают.

–  Он лежит там на самом деле мертвый, хоть помни его, хоть нет:

–  Нет, - сказала Мама.
– Ты ничего не понял. Его живого забыли. Вот почему он умер.

Глава 14 ОЖИДАНИЕ

Самолет взревел и затих. Люди зашевелились и стали подниматься, разминаться и потянулись к выходу сонные, помятые.

Сапожников вышел последним.

Внизу его поджидали Виктор и Генка Фролов. Рассвет был бледно-синий и морозный.

Снега не было. Пассажиры тянулись к аэровокзалу, одноэтажному зданию из белого кирпича.

–  Торопиться не будем, - сказал Фролов.
– Столовая еще закрыта, и все равно сначала будут кормить команду. Предлагаю выскочить в город в магазин. Тут близко четвертый гастроном.

Земля была твердая, как керамика.

–  Четвертый закрыт, - сказал им на улице сонный дядька в кепке.
– Придется вам в первый бежать.

Рассвет стал розовым.

–  Далеко это?
– спросили они.

–  Нет, близко. Минут семь. За угол, пройти новостройку, ну а там увидите.

Дядька потер уши и ушел.

–  Рискованно, - сказал Виктор.

–  Вы как хотите, а я хочу бутылку достать, - сказал Сапожников.

–  Ну, побежали, - сказал Фролов.

–  Побежали.

И тут начался кошмар.

Они бежали по узким дощечкам мимо строящихся домов, и тут навстречу им люди двинулись на работу, и разойтись нельзя, начались объятия на жердочках. А люди все шли и шли, нескончаемая цепочка людей, и с каждым надо было обняться, чтобы сделать шаг вперед, и обратно повернуть нельзя, ну точь-в-точь как в жизни.

Наконец они вырвались на улицу и побежали мимо обыкновенных новых четырехэтажных домов. Они бежали, прогоняли холодный воздух через легкие, сонная кислятина полета испарилась из мозгов, и на душе было просторно и ветрено. И Сапожникову теперь было все равно, опоздают они на самолет или нет. Он знал это состояние безвольной решимости, когда не надо никуда стремиться и хорошо там, где стоишь, бежишь - живешь, в общем. Многие боятся толпы, барахтаются, а Сапожников любил, когда толчея, когда толпа тебя несет, куда - сам не знаешь. Не надо только барахтаться. Булыжная мостовая, деревянные высокие тротуары, модерновый магазин, а за окнами вид на замерзшие огороды.