Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь

–  А если токарю надоест крутить гайку по чертежу?
– спросил Глеб, ища союзника в Генке.
– Тогда как? То есть ему надоест работать руками, и он захочет работать головой? Тогда как?

–  Во-первых, нет такого ремесленника, который бы не работал головой. Ты просто не пробовал, Глеб. Не путай стандарт и однообразие. А если ему надоест однообразие, он должен придумать, как сделать две гайки вместо одной, или придумать автомат для нарезки гаек, или придумать элемент, заменяющий гайку вообще. То есть перейти в фердипюксы.

–  Я не хочу переходить в фердипюксы, - сказал Фролов.

– Я хочу резать свою гайку.

Я люблю однообразие. Оно успокаивает.

–  Тогда о чем спор?
– спросил Сапожников.
– Я же знал, Гена, что ты не захочешь перейти в фердипюксы. Вот ты, как и Глеб, почему-то считаешь, что в науке и в искусстве…

–  Ничего я не считаю… - вызывающе сказал Фролов.
– Почему ты объединяешь меня с Глебом? Я говорил о совести.

Так. Слово было сказано. Хотя и не Сапожниковым, но было сказано - объединяешь.

Глеб поднялся, подошел к Сапожникову и стал смотреть ему и глаза.

–  Ты сумасшедший, Сапожников, - сказал Глеб.

–  Это я уже слышал, - сказал Сапожников.
– Я алжирский бей, и у меня под самым носом шишка.

–  Почему ты людей обижаешь?

–  Ничего ты не понял, Глеб, - сказал Фролов.
– Мы об него сами обижаемся, как о булыжник… Все важно - и ремесло, и фердипюкс. Не надо только перепутывать. А то одна показуха получается. Сапожников - фердипюкс, это ясно. Верно я говорю, Сапожников?

–  Не подсказывай мне ответ, Гена, - сказал Сапожников.

Потом он засмеялся, сделал танцевальное па в центре комнаты, закрыл глаза и повалился на пол.

–  Неожиданности хороши в меру, - сказал Глеб.

–  Фролов кинулся поднимать, но Глеб остановил его.

–  Нельзя… - сказал Глеб.
– Скорую помощь… Быстро… Инфаркт, наверно.

Палец Вартанова не попадал в единицу на диске и все промахивался мимо.

–  Допрыгался, фердипюкс… - сказал Филидоров, который во время дебатов не произнес ни одного слова и настолько затих в своем углу, что о нем постепенно забыли, хотя вначале явно старались показаться и понравиться ему.

–  Эх, вы!
– наконец крикнула Нюра.
– Ему же людей жалко! Понятно вам?
– И снова крикнула: - Сапожников!

Глава 28 БАГУЛЬНИК

Как на самом деле было, никто не знает, но рассказывают вот что: шел по улице человек, шел и шел, а потом вдруг упал. Подбежали к нему, смотрят, а он не тот.

Какой он прежде был, никто, конечно, не знал. Шел себе по улице и шел, а когда упал, смотрят, он совсем не тот. Ну конечно, тут шуры-муры, туда-сюда, то-се, подбежал второй, поднял человека, пустил его по улице - идет. Как колесо покатился. Опять стал тот самый. Никакого интереса.

Вика сказала Сапожникову:

–  Ну что ты мне всякую чушь рассказываешь… Ну, а кто он, тот человек?

–  Кто?

–  Который упал?

–  А-а.

–  Нет, правда, кто?

–  Это был я.

–  А второй, который его поднял?

–  Это был тоже я, - сказал Сапожников.

– Однажды раненый упал на льду и разбил лицо. Это был тоже я, а однажды я замахал крыльями, взлетел на забор и закукарекал. Это был тоже я.

–  Ты очень чувствительный.

–  Нет, - не согласился Сапожников.
– Я задумчивый.

–  Ничего, все еще наладится, - сказала Вика - Ты еще выпутаешься.

На подоконнике стояла хрустальная ваза колокольчиком. Вика воткнула в нее какие-то прутья и налила воды. Два дня они стояли веником, а на третий брызнули розовыми цветами.

Сапожников только хотел было сказать ей, что вот, мол, сухие прутья, если их поставить в вазу да налить воды - и другое в этом роде, - только рот раскрыл, а она тут же все сообразила.

–  Ты мыслишь образами, - сказала Вика, - не инженер, а прямо какой-то Белинский.

–  Я - сломанный придорожный цветок татарник, - сказал Сапожников.
– Я - Хаджи Мурат. Меня теперь только в хрустальную вазу ставить… Ничего нельзя, двигаться нельзя, пить нельзя, курить нельзя…

–  Только без пошлостей.

–  Я ни слова не сказал о женщинах. Что ты взвилась?

–  Я тебя знаю.

–  Вот-вот, курить нельзя, пошлости говорить нельзя… Слушай, - сказал Сапожников, - мне сегодня улица снилась. Лето, а по асфальту идут глазастые девчонки в мини-юбках, с вытаращенными коленками…

–  Противно, - сказала Вика.

–  Ты же сама такая.

–  Я бы их из пулемета расстреляла.

–  А не жалко?

–  Жалко, - сказала она.

И Сапожников вдруг откинул одеяло и выскочил на холодный пол. Ничего. Жив.

Вика крикнула:

–  Ты что?

Сапожников стоял на паркете на дрожащих ногах.

–  Совсем с ума сошел, - сказала Вика, - совсем…

Сапожников похлопал себя ладонью по ноге.

–  Волосики… - сказал он.

Вика вылетела из комнаты.

–  Не сердись, - крикнул Сапожников.
– Пошлости тоже зачем-то нужны.

Хлопнула входная дверь.

–  Тишина, ты лучшее из того, что я слышал, - сказал Сапожников и, держась за стенки, выбрался в коридор, где у него возле холодильника имелась гиря.

–  Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, - сказал Сапожников и нагнулся за гирей.

Тут на него упала щетка, потом рулон чертежей. Они показались ему очень тяжелыми.

Он запихнул их в угол. Отдохнул немножко. Потом рывком поднял гирю, подержал ее над головой и осторожно опустил на пол.

Ничего не случилось.

–  А ну, - сказал Сапожников сам себе и поднял еще раз.

Потом он доплелся до кровати и сел на краешек. В груди булькал, толкался и бил крыльями недорезанный петух.

–  Болит, - жалобно сказал Сапожников, но никто не услышал.
– Ну и хрен с ним. А раньше, что ли, не болело? Уж лучше от гири.

Тогда он встал, повторил все сначала, и пот заливал ему лицо, и слезы заливали ему лицо, а на улице нерешительно бренчали первые гитары, ничего, они разойдутся еще. Скоро лето. И тогда он обнаружил, что стоит на коленях перед гирей.