Самшитовый лес
Шрифт:
Хлопнул выстрел ракетницы, чалый хрипел и перебирал в воздухе красивыми ногами. Кони дрожали. Вспыхнула и развернулась осветительная ракета. Стали видны рыжие танки, торчавшие у поворота. Все дело было в ракете. Из-за нее они могли удрать только на свету. Галя шевельнула коленями. Чалого кинуло на дорогу... Вот как все было на самом деле. Как в замедленном кино, а не так тыр-пыр, в два счета, и поскакали. Было даже еще медленнее...
– 1Я пойду провожу Вику, - сказал Сапожников, - уже очень поздно.
– Когда вернешься, звони сильней. Я могу заснуть, - сказал Барбарисов.
Она пошла вперед, Сапожников за ней. Когда Сапожников снимал
– - По-моему, она из себя строит.
Диктор сказал: "Маяк" продолжает свою работу. Передаем легкую музыку. Вика привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку.
– Приятно, - сказал Сапожников.
– Только непонятно, за что.
– За глупость.
Под эту легкую музыку Сапожников и Вика шли по ночной улице.
– Ну так вот...
– сказал Сапожников.
– Все будет отлично.
– О чем вы?
– Вы уже начинаете радоваться, - сказал Сапожников, не понимая, что это он говорит о себе, - поэтому держите себя на вожжах, понятно? Иначе вас разнесет к чертям от первой царапины.
Они стояли на темной улице. Начал накрапывать дождь.
– - Пошли, -сказал Сапожников.
– Промокнете. Рассвет скоро.
– Не беспокойтесь, - успокоила она.
– Все еще обойдется. Я вам обещаю.
Подоконник был мокрый, крыши серебряные. За окнами хмурый рассвет. Дождик. Как будто кончились прологи и теперь пойдет жизнь без пустяков.
Глаша стояла и смотрела на будильник. Это будильник ее поднял, а не звонок в дверь.
– Это будильник звонит, - сказала.
– Так что же ты?
– Все равно уже утро... Папа, вставай.
Воздух тянет с моря. Глаша догадалась, что сейчас живет в Риге, а то она забыла об этом. Все последние дни была Москва, Москва из-за этого Сапожникова. Особенного ничего не было, а весь дом покачивался на тихой волне, как ресторанчик в порту.
Глаша спросила:
– - Как ты думаешь, Сапожников остался ночевать у Вики?
Отец сразу открыл глаза.
– Что ты болтаешь!
– сказал он.
– Ну что ты болтаешь!
– Он не должен так поступать.
– Он должен тебя спрашивать, - сказал отец, вылез из-под одеяла и начал одеваться.
Потом он прислушался. Кто-то тихо позвонил в дверь.
– Ну вот, он пришел. Иди открой, - сказал отец.
– Не пойду.
– Долго ты еще будешь мне голову морочить? И пошел открывать дверь.
Глаша включила радио, повернула на полную мощность, и диктор сказал: "дописана четвертая страница летописи советского бадминтона. Она может войти в историю под названием турнир Константина Вавилова. Военнослужащий из Москвы - сильнейший мастер волана".
Было слышно, как в прихожей шумит плащ, с которого стряхивают воду. Потом Сапожников сказал:
– - С добрым утречком, Агафья Тихоновна... виноват, Глафира Александровна. Как почивали, мамаша? Глаша обернулась.
– А вы?..
– спросила она. И ушла.
Барбарисов сказал хмуро:
– Не расспрашиваю об успехах...
– Дурачок ты...
– сказал Сапожников.
– Трамваи же не ходят. Шел пешком через весь город.
И ему снова вспомнилась вся пустынная дорога, и его громкие шаги по твердому ночному асфальту, и блеск трамвайных рельсов на перекрестках, и внезапные сутулые пары из-за угла - обязательно мужчина в ватнике и женщина в резиновых сапожках: грибники спешили за город, - а потом стал накрапывать дождик, в впереди между домами начал вспухать рассвет,
и Сапожников первый раз не чувствовал себя одиноким на пустой ночной дороге.– Окажи мне услугу, - прошептал Барбарисов.
– Повтори то, что ты сказал, только погромче.
– Понятно, - сказал Сапожников, покосился на дверь и сказал громко: Дурачок ты... Трамваи же не ходят!.. Шел пешком через весь город!
– Да не ори так.
Отворилась дверь, и вошла Глаша.
– - Вы хотите есть?
– спросила она.
И тут опять раздался звонок. Барбарисов сказал:
– Кого там еще черт несет?
– Это телефон...
– Глаша убежала.
– Ну что Вика?
– спросил Барбарисов.
– Если мне не изменяет память, я, кажется, втрескался, - сказал Сапожников.
Глаша протянула через комнату шнур и поставила аппарат на стол.
– - Это вас.
Сапожников взял трубку.
– - Слушаю. Привет... А собственно, почему вы не спите?.. Конечно... Я только что говорил Барбарисову, что я, кажется, втюрился... Почему потише?.. Мне приятно, чтобы об этом знала вся Рига.
Он положил трубку, на него смотрели.
– Ну, братцы, - сказал он, - я отправляюсь к Вике... Спать, видимо, буду только в Москве... Глаша, есть возражения?
– Глаша смотрела на него с интересом. Подняв бровь.
– Мне понравилось, как вы с ней говорили...
– протянула она.
– И что все вслух... Мне это нравится.
– Вы хороший парень, - сказал Сапожников.
– И я вас люблю.
– Я не парень, - сказала Глаша.
– Слушай, от тебя электричество в тыщу вольт, - сказал Барбарисов Сапожникову.
– Сегодня ты на моем докладе, не забудь. В Майори... Бери Вику, и приезжайте вместе.
– Если она не заснет, - сказал Сапожников, бойко, петушком, серым козликом выскакивая из комнаты, будто и не было ничего, будто он хмельной, или бездушный, или легко относится к жизни и все его страдания липовые, но, слава богу, жизнь сложней всякого мнения о ней, и это обнадеживает, надо только иметь терпение, а где его взять иногда... Сапожников хлопнул дверью, и квартира Барбарисовых закачалась на тихой волне.
Тихая волна понесла Сапожникова, и он закачался первый раз за эти лютые годы, потому что ему не стало смысла сопротивляться, потому что первый раз он не должен был ни перед кем-то хранить навязанный ему облик, хранить даже тогда, когда все облики были разбиты, и его продали, и четыре года длилась эта метель, эта пытка, когда с него сдирали панцирь и ели живого, как китайцы черепаху.
Они с Викой поцеловались.
Весь день они провели вместе и ели сосиски и яичницу в каком-то буфете, у стойки пили кофе, потом обедали в ресторане "Луна", до смерти хотели спать, потом перехотелось, осталась только лихорадка и гул в ушах, потом вечерело и пришла пора ехать в Майори. Грохотала электричка. Барбарисов сидел напротив них, а Вика пыталась задремать на плече у Сапожникова.
Все было открыто всем, и никто ничего понимал, а за окошком хмурые поля и мокрые полустанки.
Лекцию Барбарисов читал хорошо, а в перерыве сказал грустно:
– Идите прогуляйтесь у моря. Потом встретимся.
– Нет-нет, - сказала Вика.
И они ушли.
Это было странное, совсем другое море, плоское, серо-сиреневое от вечернего неба до горизонта. По блеклому спокойному песку прогуливались люди в пальто, и на воде, как утки в пруду, сидели белые чайки.
– Иди сюда... я соскучился, - сказал Сапожников.