Самые смешные рассказы

Темноволосая миловидная Галина Воронцова писала быстро, поминутно поправляя непослушную челку: «…вот из-за нее, Зинки, это и случилось. Каждый вечер, на ночь глядя, она звонила-трезвонила и лапшу вешала про то, как с мужи-, ком женатым встречается, и про то, как у них все хорошо, и как он скоро от жены уйдет и повезет ее в дальние страны к далеким берегам… Потом, конечно, выяснилось, что мужика того в природе не было. Она его выдумала. Ей бы, подлюке, романы писать, до чего врала красочно! Вбила она мне в башку этого мужика, все время я думала: «Надо же, Зинка-страшилка, чего вытворяет, а у меня, как отец говорит, ни в одном глазу… Лежала я с такими настроениями на диване. Время летнее, жаркое. Отец — на даче, мать на рынок ушла. Тут и заявился этот водопроводчик. Встретила я его, в чем была. А была в халатике. Под халатом что-то было, или не было… Уже не вспомнить. Водопроводчик распахнул дверь на кухню и осмотрел раковину: «Э-э-э, в этой дырке я ковыряться не буду!» Потом подошел ко мне, распахнул халат: «О-о-о! А вот ты мне нравишься!» Он поднял меня на руки и отнес в комнату, на тот диван, где я еще девочкой лежала… Быстро это все случилось. Так быстро, что не вспомнить, то ли это был гром, то ли это была молния… Но точно помню, когда пришла с рынка мамаша, и гром был, и молния… Никогда бы не подумала, что водопроводчики так быстро бегают…»

Худощавая и бледная Евдокия Стяжкина, дочь известного музыканта, писала, насвистывая Глюка: «…и это был мой последний опыт. «Хватит, Дуня! — сказала я себе. — Любовь это мелодия. А какая может быть мелодия с этими потными, гнутыми, как скрипичный ключ, похотливыми юнцами?..» Я выпросила у матери деньги, купила вибратор и назвала его Васей. С ним-то мне и удалось испытать мой первый оргазм…»

Клаву Темноземцеву, девочку из трудной семьи, мать еле упросила принять в новомодную гимназию. Клава писала старательно, пытаясь не отстать от своих более продвинутых одноклассниц: «…а когда мы с Машкой зашли, там уже было накурено и темно очень. Они все пили из стаканов, а один, лохматый, на гитаре орал. Мы с Машкой в уголку сели и сидим. Лохматый меня увидел, отложил гитару и что-то понюхал. Потом два раза чихнул и сказал: «Надо подвигаться». Подошел ко мне, взял за руку и повел в комнату рядом. Там ничего, кроме старой кушетки, не было. Лохматый обхватил меня, немного зарычал и стал на кушетку валить. Я тоже, как и он, зарычала немного и тоже его стала валит. Мы сначала на кушетку упали, а потом на пол. У меня даже голова немного закружилась. На полу лохматый стал на меня наскакивать, раз наскочил, второй… Потом обмяк как-то и говорит: «Я все… А ты?» Когда мы вернулись, я Машке сразу рассказала, как голова у меня кружилась. Машка говорит: «Это оргазм. Даже, Клава, не сумлевайся, оргазм натуральный…»

В центре класса величественно расположилась победительница многих олимпиад для школьников, основательная Анастасия Полистыркина: «…и был он настолько слаб, что я до сих пор сомневаюсь — а был ли он? То ли был, то ли не был. Как хорошо, что теперь это далеко в прошлом. Теперь, когда я освоила всю Камасутру, знаю о правильном течении энергий Инь-Ян, подолгу практикую тантру, культивирую целую гамму ощущений в С-точке, мои оргазмы похожи на мощные водопады, и уж никак не походят на тот давний слабенький родничок, который робко появился и сразу же пропал…»

Рыжеволосая красавица Виолетта Вокалова, по всей видимости, уже кончала. Глаза ее сияли, щеки горели, ноздри раздувались: «Это было что незабываемое! Это было великолепно! Он то поднимал меня в ввысь, то бросал в пропасть, то поднимал, то бросал, то поднимал, то бросал… Какое чудо этот Вахтанг! Или это был Самвел?! А впрочем, какая разница. Главное, что это было что-то невероятное, что-то бесподобное!!!»

На последней парте сидела Дарья Смирнова. Скромница, отличница. Впервые Даша пряталась за спинами подруг, кусала губы и еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. От стыда. Она была девственницей.

Демонстрация

В марте у нас погода хреновая. Даже хуже, чем в апреле. Хотя про апрель много хорошего тоже трудно сказать. Первое апреля выдалось холодным, ветреным, а тут еще эта дурацкая демонстрация. Я несу портрет Гоголя. Вокруг мелькают портреты других сатириков: Зощенко, Аверченко, Бухова, Ласкина. Две близняшки несут Ильфа и Петрова. Дуры не надели перчаток, руки у них красные, но несут. Какой-то идиот пытался рассказать анекдот, так его чуть не убили. У многих работа такая — вычитывать анекдоты. У меня тоже такая работа. Я оцениваю анекдоты по пятибалльной системе. Люди более высокой квалификации оценивают по десятибалльной. Они выставляют девятки и десятки, а я — четверки и пятерки. Считается, что плохим анекдот быть не может. Может быть только хорошим и отличным. Мы выходим на центральную площадь, повсюду знакомые до боли плакаты и транспаранты.

СМЕШНОГО БОЯТЬСЯ — ПРАВДЫ НЕ ЛЮБИТЬ!

Тургенев

СМЕХОМ ИСПРАВЛЯЮТ НРАВЫ!

Бальзак

СМЕХ — СОЛНЦЕ: ОНО ПРОГОНЯЕТ ЗИМУ С ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ЛИЦА!

Гюго

ДА ЗДРАВСТВУЕТ СМЕХ— ЦЕЛИТЕЛЬ И ЧАРОДЕЙ!

Про «целителя» и «чародея» не подписано, все и так знают, что эти слова принадлежат нашему главному хохмачу. Вот он — на трибуне. Рядом его соратники по смешному делу. Мордатый дядька кричит надорванным голосом: «Пусть громче звучит смех — основа нашего здоровья!» — «Ха-ха-ха», — заученно отвечаем мы. «Шутить всегда — шутить везде!» — доносится из матюгальника. «Ура!» — кричит толпа, но нестройно, без настроения. Какое, к черту настроение, если все это печенках сидит…

Наконец мы проходим площадь, и люди быстро рассеиваются. Я со всех ног переулками бегу домой. Дома тепло и можно погрустить сколько угодно. Не то что на работе. Там могут спросить: «Почему у тебя такая рожа траурная? Тебе наши анекдоты не нравятся?» Дома в книгах я нашел еще отцом отчеркнутые слова: «Когда гоняются за остроумием, ловят порой лишь глупость», «В остроумии, как и в игре, нужно уметь вовремя остановиться,», «Выставить в смешном свете то, что не подлежит осмеянию, — в каком-то смысле все равно что обратить добро во зло». В нынешних книгах таких слов нет. Сомневаться нельзя. Смех — единственное, что не подлежит осмеянию.

Кажется, я все-таки простыл. Зато заработал два отгула: один за явку, другой — за Гоголя.

Кунсткамера

— А я думал, ты меня в музей заведешь.

— В музей? Зачем в музей? В музее скучно. А тут весело.

Мимо нас, высоко подняв поднос и старательно передвигая нижние конечности, прошел восьминогий официант.

— Смотри, — зашептал я. — Восьминогий!

— Ну и что, — отозвался приятель. — Какой тебе вред от этих ног? Вот тут ловкач о десяти руках работал. Шестью обслуживал, а четырьмя — по карманам шарил! А восемь ног — ерунда. У сороконожки ног поболее будет, ты же не удивляешься.

Рядом с нами, как из-под земли, возник двухголовый парниша с блокнотом в руках. Рук, на счастье, было две.

— Привет, орел российский, — хмуро процедил приятель.

— Рад вас видеть, — сказала правая голова.

— Чего пожелаете? — продолжила было левая.

— А вот ты заткнись и весь вечер молчи, — резко обрубил ее приятель. — В прошлый раз такую рыбешку присоветовала… я полночи в сортире просидел.

— Да у нас, бывает, поставщики, — начала было правая.

— Ладно, не заступайся, — оборвал приятель. — Тащи по-быстрому закусочки, все как обычно, но, как говорится, в двух экземплярах, ну и водочку. Причем за водку ты мне ответишь головой. И не этим безмозглым отростком (приятель кивнул на левую), а своей головой, Я еще помню, как ваш гермафродит, как его… Иван-да-Марья, такой фальцой потчевал… Зеленел народ, как ваша жаба-повариха. Все, лети!

Официант исчез так же, как и появился.

— Сурово я с ним, а? — спросил приятель, — А что делать? Иначе обжулит в момент. А ты чего бледный? Кури спокойно, не озирайся. Ничего тут интересного нет. Баба-кенгуру в другой смене. Шкодно так прыгает, а мелочь в сумку кидает — одним махом. Раз — и стол чистый. Карлик с подносом на голове тоже в той смене. Ты что бледный-то? Может, тебе «Беломор» не курить? А, вот кого я забыл. Смотри, сиамские близнецы. Чем срослись — не поверишь. Боком ходят. Да, имей в виду, — понизил голос приятель, — тут при заведении имеется что-то вроде номеров. Такую девочку можно отчебучить! Стой! Ты куда?! Стой, ду…

Я уже не услышал, кем он меня обозвал, Дубиной или дураком. Быстро мимо утконосого гардеробщика, быстро мимо швейцара с крыльями, к троллейбусу, к нормальному железному троллейбусу…

Евгений ОБУХОВ

Старый Пигмалион

— Ну что уставился, глаза твои бесстыжие?!

Червяков оглянулся. В галерейном зале никого не было.

Охранник сидел поодаль в анфиладе, да и женский голос никак не мог принадлежать ему. Червяков хмыкнул и опять перевел взгляд на «Данаю», наслаждаясь живописью. И тут же услышал: