Сан-Блас. Избранное

Я молча взял перо и подписал свое имя под заключительной строкой…

ПРИВОРОТНОЕ ЗЕЛЬЕ

I.

В прекрасное июльское утро я, в сопровождении моего друга, дона Пачеко Гориа, выехал из Ассунсиона, рассчитывая к вечеру попасть на асиенду его будущего тестя, расположенную где-то за Ягвари.

Тропическая зима была теперь в полном «расцвете», — дожди уже прошли, но земля еще жила под влиянием принесенной ими влаги, а потому вокруг все было зелено и весело, и все усеяно цветами.

Еще задолго до отправления поезда заняли мы свои места на деревянной скамейке вагона первого класса грандиознейшей из парагвайских железных дорог: «Ассунсион-Парагвари», хотя, рискуя разочаровать своих читателей, я все же должен их предупредить, что расстояние между ее конечными пунктами равно всего лишь 72 верстам. Не думаю, чтобы эта цифра в точности соответствовала замыслам предпринимателей и инженеров. Указанная линия, главным образом, была рассчитана на перевозку табака, который является чуть ли не единственным предметом производства местности до Парагвари, но здешние женщины так привыкли пользоваться совершенно бесплатной доставкой его в порт Ассунсиона на своих собственных головах, что и теперь продолжают упорно игнорировать это легкомысленное нововведение. Стоит только взглянуть из окошка — и вы увидите, как по берегу длинного и светлого озера Ибираи, параллельно железнодорожному полотну, тянутся целые вереницы молодых и старых женщин, провожающих веселым смехом несущееся мимо них чудовище.

А там, за ними, среди роскошной зелени банановых садов и стройных групп деревьев, мелькают стены белых домиков, скрываясь по временам за невысокие холмы, блестящие под ярким солнцем свежей зеленью травы; а над холмами подымаются, разбросанные в капризном беспорядке, развесистые, массивные и чуть не черные апельсинные деревья, осыпанные светлым золотом плодов.

Спокойное, точно из расплавленного металла, озеро так и слепит глаза своим огромным зеркалом, которое отражает, освещая окружающий пейзаж снизу, убийственные лучи тропического солнца, обжигающего его с безоблачного неба. Все вокруг точно залито светом, точно купается в огне, принимающем самые неожиданные, самые фантастичные оттенки… Недаром в прежнее время аристократы Ассунсиона имели здесь свои загородные виллы, эстансии и «чакрас», — от которых теперь остались только полуразрушенные стены. Но и те, залитые солнцем, все еще продолжают улыбаться.

Положим, это издали, но и вблизи эти палаццо без окон и дверей, благодаря здешней природе, нисколько не напоминают собою трупы или мумии, а скорее — души, покинувшие свои мертвые тела. Как только человек перестанет заботиться о своем жилище, так сейчас же его оплетают лианы и паразиты в самом фантастичном и капризном беспорядке: гирлянды ползучих роз, глициний, бугенвилий и всевозможных других цветов массивной бахромой цепляются по пошатнувшимся карнизам и по ветвям одичалых померанцев; а на земле поднялся целый лес гардений или поле роскошных тубероз, на фоне которого грациозная латания вдруг выдвинула свой стройный и изящный силуэт…

Апельсинные плантации, сначала разбросанные в одиночку, становятся все гуще и гуще, и наконец мы уже едем по сплошному лесу этих деревьев, покрытых в одно время зелеными и светло-желтыми шарами своих плодов и ароматными цветами.

Я уже давно привык к ошеломляющей роскоши тропической растительности, но все же не мог не подпасть под обаяние этой чарующей картины и невольно задумался о том, каким гениальным мастером оказывается свободная природа по сравнению с жалким искусством человека; но голос дона Пачеко быстро вернул меня к действительности.

— Не уснули ль вы, querido amigo? Вставайте — сейчас приедем…

Поезд, действительно, замедлял уже ход, а еще немного — и совсем остановился у платформы станции Парагвари.

II.

Было уже около полудня, а нам еще предстояло сделать верст 30 верхом, и потому мы, поговорив с сеньором кабильдо^[9], получили лошадей и поторопились выехать из городка. Дорога оказалась довольно удобной, так как все время приходилось ехать по густому девственному лесу, переходящему вскоре в сплошные заросли померанцевых деревьев, которые тянутся отсюда далеко к югу, почти на двести верст. Густые, причудливо изогнутые ветви и широкая листва образовали над нами сплошной свод, почти непроницаемый для солнечных лучей, и потому сравнительная прохлада, окружавшая нас теперь, начала благотворно сказываться на общительности моего спутника.

— San Diego! — воскликнул он после получасового молчания, окончательно убедившись, что его коротко остриженная голова совершенно недоступна для солнечного жара. — Не удивительно ли это, mi querido?

— Что?.. Этот лес?.. Да, я думаю, что ничего подобного нигде вы не найдете.

— Лес?.. К черту лес!.. Совсем он меня не интересует… А вот не удивительно ли то, что еду я теперь с вами в Ягвари, а обратно никогда уж не вернусь…

— Это еще что такое?

— Нет, не утешайте меня, сеньор!.. Погиб дон Пачеко-Мария-Хуан и Хосе-Гориа… Погиб безвозвратно!.. До сих пор жил он, где хотел, и любили его все doncellas^[10], а теперь приеду, обвенчаюсь с Хуаннитой — и прощай, мой бедный друг Пачеко!..

— Однако, и чудак же вы, amigo myo!.. Разве вас кто-нибудь неволил жениться на сеньорите? Вы же по ней с ума сходили в Ассунсионе…

— Как еще у меня уцелела хоть капля рассудка?!.. Да разве можно ее любить иначе? Ведь это ангел, Мигуэль, сущий ангел!..

— Нет уж, воля ваша, сеньор, а я ничего не понимаю!

— Caramba! И я едва ли больше вас… Но думается мне, что просто тяжело покончить сразу со всей прошлой жизнью; тяжело отказаться от старых привязанностей… — и, не ожидая моего ответа, он без всякого перехода затянул:

Los ojos de mi morena

Se paressen a me malas…

^[11]

— Но ведь вы же любите Хуанниту?

— Люблю!.. Madre de Dios! Но и Долорес я тоже любил… а может быть, и теперь еще люблю! — добавил он не совсем уверенно.

— Долорес?..

— Ну да! Разве вы не заметили, Мигуэль, той маленькой лавандера^[12], что еще позавчера встретилась с вами у меня?.. Вот-то любила меня!.. Никто так не полюбит.

— Но в таком случае?..

— Вы не знаете, зачем мы поехали в Ягвари?.. Ах, Мигуэль, Мигуэль!.. Это — старая история, как говорит любимый ваш поэт. Я люблю ее… Но что такое Долорес — прачка, поденщица, а я веду свой род еще из метрополии… Не могу, честь идальго не позволяет мне дать ей имя Гориа… И вот — vidalita^[13], как поют в пампе… А кроме того, по совести говоря, кажется мне, что будь Долорес знатной senorita — так я не полюбил бы ее. Она хороша только как простая ni~na; в своем пестром zagalejo^[14] и с дешевым веером в немного грязной ручке; ну а Хуаннита — это королева…

Los ojos de mi morena

Se paressen…

— Пачеко, послушайте: как вы, однако, покончили с ней?..

Пение прекратилось.

— С Долорес?

— Да.

— Просто, сеньор кабальеро! Очень просто… Сказал, что я женюсь, посоветовал ей найти другого новио…

— И она ничего?

— Ничего… Посмотрела только на меня… Но как посмотрела! Лучше б мне никогда этого взгляда не видеть…

— Вы боитесь?.. Что же она вам может сделать?

— Quien sabe!..^[15] — и дон Пачеко, опустив на глаза свое сомбреро, замолчал с таким видом, что исключалась всякая возможность дальнейших объяснений. Мне оставалось только пожать плечами и тоже замолчать.