Сандро из Чегема (Книга 2)
Шрифт:
– - Ему еще только два стакана оставалось, -- зачем-то уточнил Котик.
И вдруг я забыл какую-то тонкость -- что, собственно говоря, помешало дяде Сандро выпить эти два стакана? Я остановился, чувствуя, что нарастает неловкое молчание.
– - Очень интересно, -- сказал Гено, разливая в стаканы араки.
– - Ты про музыку не забудь, -- напомнил Котик. Ай да Котик!
– - Тут вся соль в музыке!– - обрадовался я и все вспомнил.
– - При чем музыка?– - сказал большой сван и придвинул к себе свой стакан.
– - Тонкая политика, -- сказал сван, что сидел рядом со мной, и тоже придвинул к себе свой стакан.
– - У дяди Сандро оставалось два стакана, -- вмешался Котик, радуясь, что я забыл продолжение, -- и он почувствовал, что выпитое стоит у горла, что дальше просто некуда пить...
– - Так бывает, когда слишком много выпьешь, -- подтвердил большой сван.
– - Еще хуже тоже бывает, -- сказал Гено.
– - И тут ударила музыка!– - вдруг вспомнил я все.
– - Любимая лезгинка Бичико, -- подхватил Котик, -- и Бичико бросился танцевать. Он сделал один круг, и вдруг раздался такой звук, как будто барабан лопнул. Он упал и умер. У него что-то внутри лопнуло.
– - Здесь тонкая политика, -- повторил сван (что когда-то давным-давно сидел со мной в одной машине, а другой сван пытался отнять у меня карабин), -- наверное, ваш Сандро договорился с музыкантами.
– - Вполне возможно, -- сказал Котик.
– - Вообще, когда много выпиваешь, танцевать нельзя, -- назидательно сказал большой сван.
– - Вот эти стаканы подымем, -- сказал Гено, -- тем более танцевать не собираемся...
Мы выпили по стакану, а потом еще по одному. Гено хотел послать жену за новой бутылкой, но большой сван и Котик решительно, при молчаливом одобрении жены, воспротивились.
Мы распрощались, и ребята вместе со своими попутчиками расселись по машинам. Завели моторы, и, пока вторая машина задним ходом выезжала на дорогу, Гено неожиданно вырвал из кармана пистолет и дал в воздух несколько прощальных выстрелов. Из машин раздались радостные крики.
Жена Гено замахала рукой в сторону дома и что-то сердито прокричала мужу. По какой-то неуловимой интонации я понял, что она прокричала.
– - Детей разбудишь, детей!– - прокричала она.
– - Может, провезти тебя?– - сказал Гено, пряча в карман пистолет.– Или оставайся у нас?
– - Спасибо, я пойду, -- сказал я. Мы братски расцеловались, и я протянул руку его жене. Она неловко перенесла корзину с правой руки в левую и, застеснявшись, протянула мне ладонь.
Я перешел дорогу. Высоко в небе серебрилась луна, покрывая русло реки и нарзанный городок на той стороне колдовским светом. Лунное освещение делает землю пустынней, словно убирая с нее лишние предметы, готовит нас к жизни в том мире, где не будет многих вещей, милых нашему сердцу, но и мучивших нас в этом мире.
На той стороне костер все еще горел, и я был уверен, что вокруг него все еще сидят люди и слушают поучительные истории из жизни дяди Сандро.
– - Насчет водолаза как брата прошу!– - крикнул Гено.
– - Хорошо, -- сказал я и обернулся. Жена его быстрой, легкой тенью пересекала двор. Он все еще стоял у ворот.
– - Напиши на сельсовет, передадут!– - крикнул Гено.
– - Хорошо, -- сказал я, -- если договорюсь...
– - Для Гено Иосельяни, не забудь!– - крикнул он. Я махнул рукой и стал спускаться вниз к реке. После долгой езды и долгого стояния на одном месте идти было приятно и легко. Голова оставалась ясной и чистой, и, кроме приближающейся реки,
пожалуй, в ней ничего не шумело....Забегая вперед, должен сказать, что я так и не послал в горы водолаза. Иногда, почему-то по ночам, я вспоминал о своем обещании, и мне бывало совестно. Но дело в том, что у меня нет ни одного знакомого водолаза. А договориться с незнакомым водолазом, чтобы он поехал в горы на заработки, казалось мне делом подозрительным и маловероятным. Вообще, внизу у моря все это выглядит несколько фантастичным, точно так же, как и наша долинная жизнь, когда о ней вспоминаешь где-нибудь в горах, на уровне альпийских лугов.
Глава 20. Дядя Сандро и раб Хазарат
Этот рассказ я услышал от дяди Сандро, когда мы сидели за столиком под тентом в верхнем ярусе ресторана "Амра". Кажется, я повторяюсь, слишком часто упоминая верхний ярус этого ресторана. Но что делать, в нашем городе так мало осталось уютных мест, где, особенно в летнюю жару, можно спокойно посидеть под прохладным бризом, слушая шлепающие и глухие звуки, которые издают ребячьи тела, слетая с вышки для прыжков в воду, слушая их мокрые, освежающие душу голоса, созерцая яхты, иногда с цветными парусами, набитыми ветром до плодово-телесной выпуклости и в наклонном полете (якобы мечта Пизанской башни) состругивающие мягкую гладь залива.
Кстати, о Пизанской башне. Разглядывание ее во всяких альбомах и на любительских снимках всегда вызывало во мне безотчетное раздражение, которое почему-то надо было скрывать. Сам-то я таких альбомов не держу и тем более никогда не имел возможности самому сфотографировать ее. Так что в том или ином виде ее всегда мне кто-нибудь демонстрировал, и каждый раз надо было благодарно удивляться ее идиотскому наклону.
Однако сколько можно падать и не упасть?! Я считаю так если ты Пизанская башня, то в конце концов или рухни, или выпрямись! Иначе какой воодушевляющий пример устойчивости для всех кривобоких душ и кривобоких идей!
В ночных кошмарах, правда, чрезвычайно редких, я всегда вижу один и тот же сон. Как будто меня привезли в Италию, надежно привязали в таком месте, где я день и ночь вынужден созерцать Пизанскую башню, приходя в круглосуточное бешенство от ее бессмысленного наклона и точно зная, что на мой век ее хватит, при мне она не рухнет.
Этот ночной кошмар усугубляется тем, что какой-то итальянец, вроде бы Луиджи Лонго, однако почему-то и не признающийся в этом, три раза в день приносит мне тарелку спагетти и кормит меня, заслоняя спиной Пизанскую башню и одновременно читая лекцию о еврокоммунизме. И мне вроде до того неловко слушать его, что я еле сдерживаю себя от желания крикнуть:
"Амиго Лонго, отойдите, уж лучше Пизанская башня!"
Во сне я прекрасно говорю по-итальянски, однако же молчу, потому что очень вкусными мне кажутся эти неведомые спагетти. И я вроде каждый раз уговариваю себя: "Вот съем еще одну ложку и скажу всю правду!"
И оттого, что я ему этого не говорю и у меня не хватает воли отказаться от очередной ложки, я чувствую дополнительное унижение, которое каким-то образом не только не портит аппетита, но даже усугубляет его.
И я вынужден выслушивать моего лектора до конца, до последней макаронины, а уж потом, после последней ложки, какая-то честность или остатки этой честности мешают мне сказать ему все, что я думаю. Если б я хоть одной ложкой спагетти пожертвовал, еще можно было бы сказать ему всю правду, а тут нельзя, стыдно, ничем не смог пожертвовать.