Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

– Что это?
– всматривалась императрица в отсвечивавшие ряды окон Кикиных палат.
– Я здесь уже бывала?

На балюстраде спешно выстраивался караул Градского батальона. Похаживал, смиряя волнение, их командир, грузный мужчина в майорском кафтане.

– А-ать!
– скомандовал он.
– Ыр-на! А-а-ул!

– Ваше императорское величество...
– начал он рапорт. Повернулся к Меншикову: - Ваше высокобродь! Светлейший усмехнулся.

– Что ж ты, аудитор Курицын, - видишь, я тебя узнал - меня не по чину титулуешь? И зачем ты здесь, а не в полицейской конторе? Вместо разжалованного Тузова? Когда ж его разжаловали, а? Да ты что, оглох?

Рапорта слушать Меншиков не стал.

– Вы с вашим генералом-полицеймейстером сильны всех разжаловать и до меня готовы добраться. Да не получится.

Он поклонился императрице и пригласил ее войти в Кунсткамеру. Левенвольд в отчаянии просил подождать, пока вызовут библиотекариуса, но у того новый двор был на Васильевском острове, долго ждать.

Вошли в боковую дверь, и Меншиков повел царицу по ступеням в подвал.

– Ключ!
– бросил он, и Максюта подал ему ключ, теплый, потому что висел на шнурке с нательным крестом. Сунулся Левенвольд, но светлейший отпихнул его грубо и сам взял под руку императрицу.

Некоторое время было слышно, как звякает ключ и поминает угодников царица.

– Тузов!
– позвал Меншиков.
– Сойди же вниз, помоги.

Максюта сбежал по кирпичным ступеням, поставил фонарь на пол. Визжа ржавыми петлями, железная дверь отворилась. Екатерина Алексеевна, прижавшись к Меншикову, разглядывала две огромные стеклянные банки на столе. Максюта поднял фонарь как можно выше, и сквозь белесое, словно бы запотевшее стекло можно было разглядеть человеческие головы.

– Заступница пречистая!
– перекрестилась царица.-Это она?

– Она, - подтвердил Меншиков.

– А это он?
– указала она на другую банку.

– Он.

И они смотрели на эту вторую банку так долго, что у Максюты рука, державшая фонарь, совершенно затекла, но он не смел пошевелиться.

– А это то самое?
– спросила царица, указав на свинцовый ящик в углу.

– Да, то самое.

Тогда она заплакала беззвучно, шуршала платьем, искала свой платок. Максюте удалось переменить руку, но теперь свечка догорела, и расплавленный воск тек ему за рукав.

– Пойдем!
– Светлейший увлек ее к выходу.
– Вот, Катя... Не споткнись, тут порог... Вот, Катя, достаточно мы повеселились, не пора ли и в путь вечный? А мы указы берем и подписываем, не думая о душе.

– Я так и знала, так и знала...
– плакала она.

– Взять тот философский камень, - не замолкал светлейший, возводя наверх свою грузную повелительницу, - каждый в нем себе счастья ищет.

Царица не отвечала, знаком попросила света. Максюта и Левенвольд подняли свои фонари. Достав зеркальце, она привела в порядок заплаканное лицо.

– Зверь ты, Данилыч.
– сказала она, выходя на воздух. Такой же зверь, как был Петруша.

10

Кто это воет тут все время, воет и воет?
– спросил Ментиков, поеживаясь от налетевшею ветра.

– Баба тут одна на слободке, - доложил Курицын.
– Дочку у нее вчера за долги свели в губернскую контору, вот она и воет.

Отправив карету с императрицей и посадив туда Левенвольда со статс-дамами, светлейший приготовился сесть в повозку. Конный конвой держал факелы, которые трещали и плевались искрами.

Прощай, бывший аудитор, сказал светлейший Курицыну, пощипывая ус.
– Заходи как-нибудь запросто, потолкуем! Глядь, и снова аудитором станешь, Меншиков еще на что-нибудь да годится.

– А я?
– невольно спросил Максюта.

– А ты?
– Светлейший разжал ладонь, где лежал причудливый ключ от железной двери, и положил тот ключ в кармашек своего камзола.
– Мне до тебя дела нет. Я обещал, ты помнишь, что пальцем тебя не трону? Ну и будь здоров!

Он встал на подножку, тяжелым телом накренив повозку, и забрался внутрь. Кучера цокнули, разбирая вожжи, послышалась кавалерийская команда.

Максюта остался один, слушая шум могучих вязов. На реке кричала ночная птица, корабль громыхал якорной цепью. Куда идти, с чего начинать?

От слободки донеслось: "0-ой, доченька моя болезная, о-ой!" Максюта вздрогнул. Все, что он с горечью передумал о себе, пока находился во узах светлейшего, все вдруг отлетело, как шелуха. Ему представилась Алена босоногая, в крашенинном сарафане, и глаза ее, преданные, лучистые: "Максим Петрович, вы не сомневайтесь во мне!" Единственная, может быть, в целом свете... Бегом пустился к слободке и увидел на темной завалинке одинокую фигуру. Это был трепальщик Ерофеич, сегодня он сторожил. Понюхает табачку покрутит трещоточку.

– Что, отставной козы барабанщик?
– узнал он Максюту.
– Просвистел свою зазнобушку?

Вдова в своей каморке опять завыла, заплакала, а Ерофеич принялся оглушительно трещать, пока она не затихла.

– Как это получилось?
– спросил Максюта.

– Известно, как... Евмолпий-душегуб, прости господи, снес документ в губернскую контору...

– Значит, она там?
– Максюта непроизвольно подался в сторону губернской конторы.

– Тише, человек военный, не рассыпь табак казенный... Там людей не держат. Мы со вдовицею уж бегали, дары писарям воздавали. Купила ее на вывоз помещица новая, принцесса Гендрикова, что у нас в палатах обреталась... Царица ей куш пожаловала, так она накупила народу видимо-невидимо, переженит всех на ком попало, вот тебе и деревня, ха-ха-ха!

– Да брось ты свои хохотульки!
– в отчаянии сказал Максюта.

– А что нам еще делать-то?
– Ерофеич покрутил трещоткой.
– Философских камней мы не теряли, завтра нам их господину библиотекариусу не представлять.

Максюте невыносимо стало его слушать, он побрел в сторону реки.

Там под вязами была партикулярная пристань купца Чиркина, он кое-какой товар на Смоляном дворе закупал. У причала стояла двухмачтовая шхуна, пахло свежей рогожей, на корме горел фонарь.

– Эй, господин корпорал!
– кто-то окликнул с кормы шхуны.
– Поздненько прогуливаться изволишь!

Это был Евмолп Холявин. В круглой шкиперской шляпе, он покуривал трубочку, скалил зубы и сплевывал за борт.

О чем было говорить Максюте с этим человеком?

– Хочешь ко мне вестовым?
– веселился на корме Холявин.
– Слугой не предлагаю, знаю: ты гордый. Купец Чиркин мне полную волю дал - кого хочу, найму!

Максюта ускорил шаг, чтобы побыстрей пройти мимо чиркинского судна.