Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Шрифт:
Императрица помолчала, затем выбрала толстый, расшитый бисером кошель светлейшего. Взяла оттуда горсть золотых поновее и вложила в заскорузлые ладошки сироты.
Императрица поднялась, отряхивая колени, весьма довольная собой.
8
Императрица вернулась во дворец утомленная, но довольная. Милости расточала щедрою рукой. Несколько раз повторила окружающим: вот теперь она чувствует, что вместо ералашной Московии у нее теперь вполне благоприличное герцогство.
И придворные старались докладывать вести одна другой приятнее. Гончарные мастерские выдали поливную посудину с кобальтовым рисунком. И
Вконец умиротворенная Екатерина Алексеевна, готовясь удалиться в личные покои, спросила дежурного камергера:
– Светлейший князь и господин Девиер там?
– Ждут-с. А кроме них, просит внеочередной беседы господин Нартов.
– Андрей Константинович? Что ему надо? Я же вчера разрешила махины к нему в дом перевезти. Пусть приходит завтра... Нет, завтра я занята. В среду!
– Они нижайше просят. Сказывают, дело неотложнейшей важности.
– Я же сказала!
– царица раздражалась от того, что чувство внутреннего умиления быстро иссякало.
– А ты, камергер, кому ты служишь, мне или Нартову?
В малой приемной светлейший сломал вычурную ручку от кресла, по которой он постукивал в совершенной ярости: эта коровница заставляет его Меншикова!
– ждать. Девиер, напротив, изображал ироническое равнодушие, а в углу еще ютился унылый Шумахер, которого вызвали неизвестно зачем.
Императрица села в свое любимое кресло, в котором подушки хранили отпечаток ее дородного тела. Левенвольд подсунул под ноги удобную табуреточку. "Еще бы тебе не царствовать!" - разъярялся Меншиков, узрев, что карлик Нулишка устраивается на полу возле табуреточки.
– Что смотрите?
– сказала она придворным, которые глядели, как она ласкает Нулишку.
– Он ведь мой крестник, а я его забыла. Ярыжница отдала его в Кунсткамеру, а там его Шумахер голодом морил!
Щумахер хлопнул себя по бокам, а горлом сделал движение, как бы заглатывал сливу. Царица повернулась к Девиеру.
– А ты его в клоповнике держал, на доносы подбивал, будто он тебе фискал нарочитый!
Девиер сделал полупоклон, словно хотел объяснить - полиция, матушка, на то она и полиция.
– Но теперь я сама позабочусь об его судьбе. Я перед ним виновата. Спрашиваю нонче: "Чего ты желаешь, Варсонофий, говори смело". А он: "Жениться хочу, благодетельница". Чего ухмыляетесь, идолы, он уже парень великовозрастный! Предлагаю ему - женись на Утешке, чудо карлица. Или куплю тебе арапку, привезли на Морской рынок, говорят, черная, шести вершков росту. Не хочет он монстров, желаю, говорит, жениться на обыденной бабе. И адрес притом указывает! Я тотчас послала по адресу Левенвольда, и он купил...
Придворные слушали, все еще стоя. Каждый думал: чем это все кончится?
– Однако я не для того вас пригласила, господа. Кстати, что ж вы стоите? Рейнгольд, подай министрам стульчики. Итак, дело в том, что кавалер Рондо,
английский секретарь, имел нам сообщить, что иноземный граф Припрюнович... Как его, как его?– Бруччи де Рафалович, - подсказал Левенвольд.
– Вот именно, слава тебе господи! Сей граф, он же академикус, будто бы арестован и препровожден на дыбу. Мы тут же подписали английскому тому секретарю заготовленный ордер о его немедленном освобождении...
Меншиков вскочил.
– Ваше величество! Он же шпион, его вина доказана. Он признался, что ссужал деньги офицерам, лишь бы не пришли к месту сбора...
– Признался! Да в ваших застенках и святой признается!
Шумахер залепетал про академические дипломы, про философский его камень...
– Дипломы!
– набирал тон светлейший.
– Ложь все его дипломы! Он изобличен в передаче совершенно секретных сведений. А философский тот камень выдуман им, чтобы сеять плевелы раздора.
Императрица усмехнулась с оттенком горечи.
– Кому-то очень не хотелось, чтобы камень тот всемогущий был преподнесен нам и даровал бы и счастье, и здоровье, и покой... Сядь, Данилыч, утихомирься. А ты, генерал-полицеймейстер, говори, твой черед.
– Согласно ордера вашего величества, граф Бруччи де Рафалович освобожден и едет к себе на родину в сопровождении личного медика вашего величества...
– Вот это дело. Ты умник, Антон.
Меншиков, понимая, что разговорам этим не будет конца, выступил решительно. Сегодня был обнаружен опаснейший мятеж. В попытке государственного переворота участвовали каторжники особой статьи из Рогервика...
Обычно сообщения такого рода действовали на Екатерину Алексеевну безошибочно. Она мертвенно бледнела, на глазах расплывалась, будто тесто: "Ах, Данилыч, ох, Данилыч, что же делать, Данилыч?"
Но на сей раз она, не расставаясь с улыбочкой, хитро прищурила глаза.
– Об том мятеже мы уже наслышаны, ваша великокняжеская светлость... И обо многом прочем: кто у кого в скрыне сидел, кто с Сонькою крутил амуры. А теперь вы все спелись против меня и разом утопили в Неве и Соньку, и философский мой камень... Слава богу, у меня есть еще верные мне люди!
Императрица со значением принялась гладить карлика по лысоватой голове. А слезы уже вовсю прыскали из ее глаз, она притопывала ножкой.
– А вы все хотите мне только зла... Да, да, - зла, зла, и зла!
Светлейший, покусывая ус, ждал, когда пройдет у монархини припадок независимости. И этот момент наступил. Она выслала всех, даже карлика, ему же велела остаться.
– Ох, Данилыч... я так несчастна, так несчастна! Отмени сегодня фейерверк и вечерний астамблей, нету у меня сил... Или пусть уж танцуют, но без меня.
9
– К вам хочет Нартов, - сказал Левенвольд. Он знал, что царица отказала уже камергеру, сам недолюбливал докучливого механика, но знал так же, что Нартов царских детей нянчил, а нравы при дворе переменчивы.
– О, господи!
– простонала царица.
– Не бить же мне его батогами, зови!
Левенвольд ввел Нартова, чопорно одетого и с кипой бумаг. После целования руки Нартов развернул бумагу и стал читать список учеников, принятых в гимназиум.
– Не юли, Константиныч, - остановила она.
– Ради школяров ты не стал бы так пробиваться. Сказывай.