Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года

Нартов встал на колени и голосом, в котором слышался плач, просил освободить девицу Алену, дочь Грачеву, которая намедни куплена во дворец.

– Ах, ту, прачкину дочь? И не проси, Константиныч, она обещана другому.

Нартов подполз на коленях, стал целовать край ее пеньюара. Он понимает, конечно, царское слово крепко, но ведь есть и царская милость!

– Ты пожилой человек!
– увещевала его императрица.
– А он же совсем юный, этот карлик. У тебя небось дома куча холопов, а у него никого, один-одинешенек!

– Да ведь она, мне сказывали, она там головою бьется об стены, криком кричит. Не любит же она его!

– То есть ты хочешь сказать, она тебя любит?
– усмехнулась царица. Ах, кто же из нас выходил замуж по любви?

Она заставила Нартова встать с колен, кликнула Левенвольда, велела прибавить свечей и принести ее личную шкатулку.

– Вот смотри,- показала она Нартову чертеж, который вынула из принесенной шкатулки, - архитекторы мне целый план сочинили. Свадьба карлика, каковой было не видано с 1709 года. Шествие короля самоедов со всешу-тейшею свитой. Вот тут будут собраны карлы и карлицы из всех домов столичного града. Фейерверк, сиречь потеха огненная, с изображением Купидона, сковывающего сердца, и надпись: "Аморис федере унум" (Любовь делает их едиными).

Это она произнесла наизусть, в один запал. Чувствовалось, что свадьба карлика заняла все ее воображение. Развернув другую бумажку, она по складам принялась читать стихи:

Загадка вся сия да ныне явная,

Невеста славная к тебе днесь приведется,

Два сердца, две души соединилися,

Соединенным же песнь брачная поется.

Нартов вновь пал на колени, схватил ступню императрицы, пытаясь поцеловать, а та его отталкивала.

– В конце концов, я так хочу!
– она захлопала в ладоши, вызывая фрейлин.
– Свадьба будет завтра утром.

И, уже ведомая в опочивальню, повернулась к Нартову, который все еще стоял на коленях.

– А тебе скажу добром, Константиныч. Не суйся ты не в свои дела. Токарь ты и есть токарь, точи себе на здоровье. А гимназиумы разные оставь Шумахеру с его немцами. Да и чего учить, чему учить? Я вон без ученья всю жизнь прожила, и слава богу!

Левенвольд подошел к ее постели, чтобы пожелать спокойной ночи, она хныкала: комарье разлеталось, мошкара, покою нету... Вдруг привстала в подушках и сказала совершенно спокойным голосом:

– Вот что, Рейнгольд. Токарь-то этот бешеный, я его с каких пор знаю. Как бы он чудес нам не натворил. Ступай-ка ты в Смольный дворец, где карлова невеста содержится...

А Нартов, выйдя из дворца, сел на каменный фундамент, оставшийся после станков, и заплакал, не стыдясь.

Да и кого было стыдиться? Летний сад тянулся, безмолвный и пустой, белели только истуканы. Ассамблея нынче шла далеко, в Меншиковом саду на Васильевском острове. Оттуда по реке доносились музыка и гром пушечных салютов.

Подул свежий ветер, зашелестели дубки, и спустилась самая настоящая ночь. По улицам Санктпетербурга в точном соответствии с предписаниями генерал-полицеймейстера пошли фонарщики в остроконечных шляпах и с лестницами на плечах.

10

– И как же тогда империя будет управляться?
– спросил Сербан Кантемир, опираясь на ствол мушкета.

В Смольном дворце было промозгло и пустынно. Каждое слово, произнесенное даже шепотом, отражалось под сводами будто удар в доску.

– Ш-ш!
– оглянулся Антиох.
– Умерь свой бас! А управляться будет, как в Англии, - соберутся родовитые и знатные и станут управлять.

– Хо-хо! Науправляют тебе такие, как принц Гендриков или хотя бы наш приятель Евмолп. Я ему нарочно карточного долга не простил, чтобы поубавилась его дворянская спесь.

– Владыко Феофан говорит...
– начал Антиох, но так и не досказал, что говорит владыко Феофан. Из темноты лисьей походочкой появился обер-гофмейстер Левенвольд и стал скрипеть на Кантемиров, что пост им поручен наиважнейший, государыня изволила приказать на сию ночь поставить преображенцев... Понеже устав караульный...

Братья Кантемиры, не споря с ним, разошлись в разные концы залы и вытянулись на посту.

Это был так называемый Зал Флоры, там стояли четыре итальянские статуи: Весна, собирающая луговые цветы, Лето, с серпом и яблоком. Осень, нагруженная снопами, и Зима в виде поселянки, застигнутой сном.

Левенвольд, наворчавшись, вновь исчез в анфиладах, а братья вернулись к разговору.

– Тс-с! Слышишь, какое здесь эхо?
– сказал Сербан. С первого этажа доносилось, как Левенвольд распекал там караульных.

– А плевал я на твоего Красавчика! Подумаешь, пост государственной важности! Стережем невесту царицыного карлика!

– Тс-с! Ну, Сербан же! Левенвольд опять идет сюда. И правда послышались вкрадчивые шажки обер-гофмейстера.

– А вы знаете, князь, - крутился он вокруг усатого Сербана.
– Я ведь теперь тоже граф. Мне вручена императорская грамота.

– Поздравляю.

– Нет, нет, я серьезно. Вы думаете, я шучу?

– И я говорю серьезно - поздравляю.

– Как же теперь, например, вы станете нас титуловать? Ваше сиятельство или ваша светлость?

– Просто граф. Вы меня зовите просто князь, а я вас просто граф. Так заведено среди благородных персон.

– Ах, нет! Мне кажется, что вы все равно должны именовать меня - ваше сиятельство. Ведь у меня должность выше.

– Знаете, граф, - сказал Сербан, не скрывая раздражения, - вы сами нарушаете устав воинский. С часовым разговаривать не положено.

Левенвольд удалился, напевая по-немецки про рыбака и пастушку. Послышались мерные удары больших часов.

– Что ж теперь, новоиспеченный граф крадучись нас станет испытывать? спросил Сербан, прислушиваясь.
– Чьи-то шаги... Антиох, слышишь?

– Стой, кто идет?
– закричали они, щелкая курками. Эхо прокатилось по темным залам и переходам и отдалось внизу слабым вскриком.

Братья выскочили в соседний коридор и, увидев там двух человек, прижали их к стене дулами мушкетов.

– Ваша светлость, князь Сербан!
– сказал один из них знакомым голосом.
– Я влез на дерево и увидел вас тут...

– Максюта!
– узнали его Кантемиры.
– Ты разжалован? Почему на тебе партикулярное платье?

За спиной Максюты не переставал кланяться бодрый старичок с хохолком на макушке.