Сарнес

— Ты спросил, что я думаю. А вот что: генерал Чжан поселил сына где-нибудь подальше от линии столкновения. В безопасном месте, но недалеко — чтобы можно было вызвать его на позиции, показать определенные моменты боев. Вероятно, через год-другой, когда обучение мальчика подойдет к концу, Чжан будет все время держать сына при себе. А пока мал еще. Когда я приезжал в Янчжоу прошлой весной, парню на вид было не больше тринадцати-четырнадцати.

Голос Оюана звучал неприязненно, как будто сама мысль о мальчиках-подростках ему оскорбительна. Чжу его понимала. Она знала, каково быть белой вороной среди взрослеющих пацанов — хотя она-то не столько завидовала им, сколько ненавидела перемены в собственном теле, которое развивалось в совершенно ином направлении. Но Оюану перемены не светили. Какая это, должно быть, пытка — когда все вокруг без усилия получают то, что ты хочешь, но никогда не получишь?

Чжу взвалила на спину раздутый мешок, и Оюан уничижительно заметил:

— Ну прямо как муравьишка, который тащит рисовое зерно. Тебе бы не лошадь, а повозку, запряженную осликом. В самый раз будет. Так по-крестьянски.

— А!.. Кстати, об этом, — надо было ей раньше догадаться, что он собирается ехать верхом. — У генерала Чжана заставы на всех основных дорогах в Чжэньцзян, нам нет смысла идти по ним. Зато есть множество окольных троп через холмы, по которым крестьяне добираются из своих деревенек в город в базарный день.

— Ну нет, — сказал Оюан, сообразив, к чему она клонит.

— Да-да, — подтвердила Чжу, — пойдем пешком!

Спустя несколько часов — они еще и половины пути не осилили — Чжу остановилась и обернулась. Оюан, казавшийся в этой шляпе незнакомцем, с трудом поднимался по склону холма, озаренному луной. Его ноги, сбитые в кровь во время попытки к бегству, уже зажили. Но ведь Оюан никогда в жизни не ходил пешком на большие расстояния. Она помнила, какие у него узкие, бледные ступни — мельком видела их в темнице, еще в Интяне. Однако поразительно, что именно ноги были самой мужественной деталью во всем его облике. У наньжэньских знатных женщин — забинтованные лотосовые ступни.

— Больно?

— А больно было, когда я отрубил тебе руку? — злобно спросил Оюан и, не хромая, прошел мимо нее.

Чжу торопливо нагнала его.

— Ну разве это можно сравнивать? Мозоль и угрожающая жизни утрата части тела.

Тогда Чжу действительно было больней, чем когда-либо прежде. Но она легко пожертвовала бы еще парочкой рук ради мечты.

— За определенным пределом вся боль одинакова, — сказал Оюан. — Неважно, мозоль или утрата части тела, которая мне тоже знакома, так уж сложилось. Боль — это довольно скучно. Разница только в силе. Нарастая, боль тебя уничтожает. Пока, наконец, не покажется, что тебя и вовсе нет.

Спустя мгновение он добавил:

— Иногда это и неплохо.

Что за странная мысль! Чжу в принципе не могла себе вообразить, как можно желать самоуничтожения. На миг ее мысли уплыли в прошлое, к тому давно умершему мальчику, которому исходно принадлежало имя Чжу Чонба. Он лежал на постели, и вместе с его последним вздохом на волю вылетела великая судьба, и тогда сестра поймала ее. Ему не хватило сил вынести боль, рожденную желанием. А Чжу — хватило.

— Ну ладно. Я устал. И ноги стер. Наверное, можно передохнуть, — объявил Оюан. Недалеко от тропы росло одинокое дерево, под которым земля была сухая. — Вон хорошее место!

Проверив, нет ли коровьих лепешек, Чжу плюхнулась на землю. Оюан стоял, четко вырисовываясь на фоне темного гребня холма, в ореоле лунного света и призрачного сияния. Всем своим видом он выражал, что сидеть ему не хочется. Но вскоре подошел и неловко устроился рядом с ней.

Лунный свет искажался, струясь сквозь тела призраков. Они слетались к Оюану, стоило тому остановиться. Чжу сняла башмаки и носки — вроде как чтобы дать отдых ногам. Но потом обулась на босу ногу. Спустя минуту Оюан, избегая смотреть на Чжу, взял ее носки и натянул поверх своих собственных.

Они отдыхали, слушая крики ночных цапель, летящих к реке. Полупрозрачные призраки бледным туманом клубились вокруг Оюана, и от этого казалось, что он где-то далеко, даром что сидит на расстоянии вытянутой руки. Чжу вспомнила, как увидела его впервые — те несколько первых встреч. Он казался далеким, как прекрасная луна, хотя связь их уже тогда была неодолимей земного притяжения. Это странно и правильно — сидеть с ним рядом. Словно она съехала по склону холма ровно туда, куда надо.

К ее удивлению, Оюан нарушил молчание:

— Призраки… Ну те, что ходят за мной по пятам. Они выглядят… как при жизни?

Чжу видела своих отца и брата в призрачном обличье. Те стояли по дальнюю сторону могилы, озаренной луной. Их с братом долго связывали страх и судьба. Но эта связь померкла — Чжу изменилась. О тех призраках она теперь вспоминала так, словно кто-то рассказал историю о каких-то чужих, незнакомых людях.

— Твои похожи на людей, — сказала она Оюану. Наверное, лучше было не рассказывать ему об искореженных несчастных чудищах, лишенных покоя и обреченных таиться, как хищние звери, по темным закоулкам мира.

Оюан смотрел в сторону, скрытый полями шляпы. Он долго молчал, и Чжу решила, что больше вопросов нет. Затем спросил не своим голосом — так, что и не угадаешь, на какой ответ он надеется:

— А Эсень-Тэмур там?

Эсень-Тэмур, Принц Хэнани. Более десяти лет назад Чжу сидела на крутой зеленой крыше монастыря и дивилась на юного монгольского вождя, чьи косички метались на ветру, как грива нетерпеливого скакуна. Ей тогда было совершенно неважно, кто он такой. Только теперь она задним числом поняла, что это и был сын человека, убившего всю семью Оюана. Тот, кто был Оюану хозяином и властелином до того самого дня в Бяньляне, когда Оюан предал и убил его.

Учитывая обстоятельства, Чжу могла бы поверить, что Оюан всю жизнь считал Эсень-Тэмура своим врагом, пряча ненависть под личиной верной службы. Но раньше. Теперь, когда она уже немного знала Оюана, поверить в это было невозможно. Оюан притворяться не умел. Минуты бы не выдержал, не говоря уж о том, чтобы терпеть годами. Он полжизни провел рядом с Эсень-Тэмуром. Они скакали вместе, сражались вместе, прикрывали друг другу спину. Оюан мог поступать так лишь от души. Только если его преданность была настоящей — до того самого, последнего мига.

Откуда-то из прошлого эхом донесся голос Сюй Да: «Говорят, он ему дороже собственного брата».

Но крепче всего Чжу в тот день запомнился не Эсень-Тэмур, а то, как настоятель не дал Оюану — евнуху — войти в монастырь вместе со всеми. Эсень-Тэмур даже возмутился — наверное, действительно дорожил другом. Однако в итоге тоже оставил его в одиночестве позориться во дворе.

Чжу посмотрела на призраков, водоворотом кружащих вокруг Оюана. Он сидел, обняв колени, — темный глаз бури. Смерть облачила принцев и крестьян в одинаково белые лохмотья. Спутанные волосы разметались по плечам, словно они оплакивали самих себя. Только вот среди десятков мертвецов этого потустороннего собрания не было ни одного монгола.