Сарнес

Чжу чуть ли не вприпрыжку пошел прочь от усадьбы. Оюан процедил:

— Даже если место то самое…

— Даже!

— …Отец наверняка приказал ему сидеть дома.

Чжу притормозил у дверей парочки чайных, расположенных напротив той усадьбы.

— А ты скучным был в детстве, да?

Оюан ответил тоном, наводившим ужас на целые батальоны:

— Я был рабом.

Чжу, однако, не только отказывался бояться, но и имел неприятную привычку никогда не оставлять последнее слово за Оюаном.

— Монастырь в недостатке дисциплины не обвинишь, однако даже монахи знают, что смелого пацана взаперти не удержишь, бесполезно. Он выйдет. Надо только подождать. Давай присядем за столик.

Как только Чжу ступил на открытую террасу ближайшей чайной, взгляд хозяина упал на деревянную руку. И, даже не поглядев, кому та принадлежит, он плюнул прямо на башмаки Чжу.

Оюана удивила собственная всепоглощающая ярость. Но он знал этот взгляд. На него этим взглядом всю жизнь смотрели, будто он и не человек вовсе, а так, вещь. Не будь на нем шляпы, скрывающей лицо, которое оскорбляло людей своей двуполостью, оплевали бы и его. Оюан отрубил Чжу руку именно затем, чтобы тот на своей шкуре испробовал презрение и насмешки, познал именно такую разновидность несчастья. А теперь он сам угрожающе шагнул к хозяину и очнулся, только когда Чжу схватил его за запястье и выволок наружу.

— Не надо суетиться!

К яростному изумлению Оюана, Чжу, кажется, вообще не смутило пятно на чести и, что проще заметить, на башмаках. Он потащил Оюана в соседнюю чайную и радостно объявил:

— О, смотри-ка! Здесь в любом случае лучше. Они не выгонят нас до утра, можно будет поспать за столиком.

Оюан не понял, с чего Чжу это взял. С его точки зрения, чайные все одинаковы. Они заняли столик на открытой веранде, откуда открывался прекрасный вид на усадьбу через дорогу. Неулыбчивая, но безупречно учтивая хозяйка принесла им блюдо с ломтями остывшего, однако сносного «пьяного цыпленка». И только когда они уже просидели там какое-то время, Оюана осенило, что в чайной хозяйничают женщины. Сидели они группками или по одной, и у каждой был фонарик. Одна играла на флейте, другие резались в мацзян или болтали. Присмотревшись, Оюан заметил, как к одной из женских стаек подошел мужчина, перекинулся с ними парой фраз. Одна из женщин поднялась, взяла фонарь и повела его в ночь. Так вот почему Чжу сказал, что заведение не закроется до утра!

— Это же шлюхи.

Чжу оторвался от наблюдения за парочкой стражников, которые только что вернулись в усадьбу с кувшином вина.

— Милые девочки. Они нас не оплевали, заметь. Надо будет оставить на чай.

Оюан взъярился, едва вспомнив об этом инциденте. В памяти повсплывали все случаи, когда люди отворачивались от Чжу на улице, здесь или в Тайчжоу. Даже уличные торговцы иногда отказывались продать ему товар и косо смотрели вслед. Но любая обида скатывалась с Чжу легко, как вода с соломенного плаща.

— Неужели тебе наплевать, когда с тобой так обращаются? Он же даже не поздоровался по-человечески! У него на лбу все было написано: если бы одновременно с тобой в тот чайный дом забрела бы собака, он уж точно сначала выпинал бы оттуда тебя.

Большую часть времени взгляд Чжу казался ему непроницаемым, как у насекомого. Словно невидимые вторые веки скрывают работу мысли от посторонних. Но внезапно глаза Чжу ожили:

— Мне вовсе не наплевать. С чего бы? Кому понравится, когда его ненавидят. Однако я таков, каков есть. Я прошел долгий путь, чтобы стать собой. Человеком, который не только может взять, но и возьмет то, о чем они все лишь мечтают. А пока мне надо жить так. Я не собираюсь прятаться, лишь бы никто не плюнул и не отвернулся. Если цена моей мечты — всеобщее осуждение, я охотно заплачу эту цену.

Флейта шлюхи пела тонким, приглушенным голосом, от которого у Оюана сводило скулы. Чжу мягко произнес:

— Я желаю. И мне хватает сил. Но бывает тяжко. Глотать оскорбления, преодолевать всеобщее презрение… Думаю, вам это чувство знакомо, генерал.

Оюан пристально поглядел на худое, некрасивое, раздражающее лицо, и вдруг его пронзило чувство странного узнавания. Словно он посмотрел в зеркало, а из бронзовых глубин на него взглянула его собственная душа — не ненавистная плотская оболочка. Ощущение было не из приятных. Он хотел одного — избавиться от Чжу. А их все время сталкивало лбами. Словно двух воинов нанизало одно копье.

Генерал рывком отпрянул от стола и прошипел:

— Почему эта бездарная сучка играет так громко? Хочет впечатлить посетителей навыками игры на флейте?

Абсолютно прозрачная попытка перевести разговор на другую тему. Но, к облегчению Оюана, Чжу подхватил:

— Полагаю, многим мужчинам искусная игра на флейте по нраву.

Он произнес это так серьезно, что Оюан в первый момент даже не понял. Потом до генерала дошло. Сначала перед его внутренним взором возникла картина: генерал Сюй запустил руки в волосы Чжу. Картина слегка изменилась, и Оюан чуть не сгорел заживо со стыда. Он брякнул:

— А генерал Сюй как, искусен в игре на флейте?

Как только Оюан увидел острую вспышку интереса в глазах Чжу, у него упало сердце: он понял, что этим вопросом подставил самого себя, и только. Но Чжу просто сказал:

— Честно, ему медведь на ухо наступил. Берите еще цыпленка, вкусный. — Он окинул улицу задумчивым взглядом. — Видели, там дальше по улице конюшня? Слуги ходили проведать лошадей. Бьюсь об заклад, завтра мальчик отправится на верховую прогулку.

Он встал и двинулся к куртизанке с флейтой. Оюан с растущим недоумением наблюдал, как они болтают. Из рук в руки переходили монеты. Наконец Чжу вернулся, положил на стол флейту и поставил два маленьких горшка.

— Какая милая девочка. Помогла нам. — Чжу открыл один из горшочков, понюхал и скривился. — А вы знали, что, если смешать эти две краски для лица, лицо пойдет волдырями и вы умрете страшной смертью?

— Нет, — ответил Оюан, — не знал.

Чжу улыбнулся загадочной улыбкой Будды:

— Мне жена рассказала. Женщины столько всего знают.

Он вручил Оюану палочку для еды и нож со своего пояса:

— Заточите кончик.

Когда Оюан выполнил его просьбу, Чжу вставил заточенную палочку внутрь флейты, поднес ее ко рту и дунул на пробу. Палочка выстрелила из флейты и вонзилась в ближайший гобелен.

— Похоже, у меня природный талант к игре на флейте, — заметил Чжу и рассмеялся собственной шутке.

Он поднял палочку и смазал кончик содержимым обоих горшочков.

— Думаете, жестокая придумка? Я знаю, как вы, монголы, любите лошадей.

— К счастью для тебя, — ответил Оюан, — я не монгол.

Непроницаемые глаза Чжу сверкнули:

— Вот и хорошо.

* * *

Маленькая кавалькада, которую Оюан наблюдал снаружи у ворот усадьбы, уже удалялась вниз по улице, когда к чайной трусцой подбежал Чжу. В поводу он вел заморенную лошадку, тащившую двухколесную повозку с занавесками.

— Все получилось?

— Нет, — отозвался Оюан с лучшей из своих ухмылок. — Я как-то умудрился промахнуться по здоровенной лошади всего с двадцати шагов. Поэтому перешел дорогу прямо на глазах у нашей предполагаемой цели и парочки его телохранителей и воткнул отравленную палочку в ногу коню своими собственными руками.

После ночи, проведенной за столиком в чайной, он чувствовал себя неприятно грязным. Глаза саднило от усталости, сбитые ноги ныли.

— Надеюсь, ты не слишком много заплатил за эту клячу.