Саспыга

О, я очень много знаю про бред отношения. )

Ася останавливается, будто уткнувшись в стену.

— Ты сказала — бред отношения, — говорит она через плечо.

— Угу. Это когда воображаешь, что кто-то…

— Я знаю, что это такое. — Она азартно подается ко мне: — Ты сказала — бред отношения. Не просто бред, не глюки, не воображаемые друзья…

Ох.

— Я имела в виду…

— Я поняла, что ты имела в виду, — обрывает меня Ася. Лицо у нее каменное, но глаза — глаза торжествуют. Чуть фыркнув, она разворачивается и шагает к костру.

— Они сейчас шишки грызут, — негромко говорю я ей в спину. — Вместо попкорна.

Вряд ли Ася меня слышит.

Я едва не налетаю на нее в темноте: Ася стоит на полпути между ручьем и костром и наблюдает, как Ленчик копается с фонариком в каком-то свертке.

— Он здесь ночевать останется, да? — мрачным шепотом спрашивает она. Я только хмыкаю. Проще предсказать траекторию бурундука.

Ленчик отрывается от своих шмоток и цепко вглядывается в темноту, прикрывая глаза от света костра ладонью.

— Девчонки, ну вы долго там еще? — окликает он.

Я вздыхаю:

— Пойдем. Что толку мерзнуть.

У костра теперь пахнет крепко и солено — я не сразу понимаю чем, но в желудке тут же урчит. Ленчик перехватывает у меня чайник, мимоходом замечает: «Что, меньше не нашла?» Широким жестом указывает на бревно:

— Давайте, девчонки, угощайтесь.

Пахнет из раскрытого пакета из деревенского супермаркета, большого пакета, на треть наполненного чем-то вроде страшных, скрученных, обгорелых сучьев. Мой рот мгновенно наполняется слюной.

— Ленчик, — я выхватываю из пакета кусок, — ты ж наш спаситель!

— Это что? — настороженно спрашивает Ася.

— Это — энергетик. — Я с блаженной улыбкой впиваюсь зубами в кусок, разрывая жесткие волокна. Рот тут же наполняется вкусом дыма, крови, соли, еще недавно живой плоти — вкусом копченого мяса. — Маралятина, — бормочу я с набитым ртом. — Ты ешь давай. Это самое то, что надо.

— Это из питомника? — с сомнением спрашивает Ася.

Ленчик непонимающе моргает, потом спохватывается:

— Из питомника, конечно, тут этих питомников кругом, вот я давеча в один поехал, а он там в логу ходит, здоровый такой, а у меня, значит, как раз ствол с собой… — он обрывает монолог, видимо, сообразив, что концы с концами не сойдутся. — Да ты кушай, кушай.

— И почему сегодня все пытаются меня накормить? — печально улыбается Ася.

— Худая ты больно, — деловито объясняет Ленчик. — Одни кости.

— А вас это волнует? — огрызается Ася, и Ленчик вскидывается:

— Кого? Меня?! Да меня это вообще не волнует, мне-то какое дело! Вот в том году у меня туристка была, так она вообще ничего не ела, я ей говорю: ты хоть чаю с сахаром выпей, а она такая: да я так пью, а потом, как на перевал подниматься, она такая хлоп с коня — и в обморок, ну, говорю, ты допрыгалась, двоечница, беру ее под мышки, на ноги ставить, а она…

Ася ошеломленно жует мясо. Чайник вскипел, бадан со смородиной заварились, и я наливаю себе полкружки (ох, придется вылезать потом из спальника). Ленчик уже рассказывает, как туристка (непонятно, та же самая или уже другая) звала его жить к себе в Питер и как он почти собрался уже, но…

— А кстати, — спохватываюсь я, — сейчас-то ты куда собирался?

Ленчик озадаченно хмурится.

— Так в Аярык, — наконец вспоминает он. — У меня шурин туда поехал, — он бросает быстрый взгляд на Асю, — отдохнуть, в общем, на природе. Так я к шурину, в общем… ну, ты поняла.

— Угу, — я тоже кошусь на Асю. Пусть будет отдых на природе.

— Так-то я мимо ехал, — продолжает Ленчик, — смотрю — огонек. Ну, думаю, наверное, Андрюха Таежник стоит, покойничек… — У меня дергается рука, горячий чай выливается на штаны. Я с шипением втягиваю воздух, но Ленчик ничего не замечает. — Андрюха-то, покойничек, часто здесь стоял, его стоянка, я и подумал — дай сверну, гляну…

(…Озеро, на котором мы стоим, называют Форелевым, но это вранье. Его зарыбили, спилили старые кедры на доски, изуродовали берег избушкой и баней, ничего не сумели и бросили, но меж делом заманили тех, кому сюда не надо. Ничего этого здесь быть не должно; должно быть — никому, кроме редких проводников и еще более редких охотников, не нужное место, от всего в стороне, чтобы показывать, только если с маршрутом сложилось и повезло, а группа понравилась и заслужила. По имени — «то, над Уулом» или «ну это, за Баюком». Я помню его таким, тайной и таинственной скальной чашей, полной синей воды, тропа к которой идет поверху, над скалами, мимо и прочь, и не догадаешься, как подобраться, если не знаешь. Сейчас-то все знают, ничего хитрого.

Мы стоим на поляне рядом с избушкой — группе здесь больше стоять негде. Он проезжает мимо незадолго до ужина — седоусый алтаец с дубленым морщинистым лицом, насмешливым ртом и длинными печальными глазами. Коротко здоровается. Ясно, что недоволен: хотел стать у избушки, чтобы не возиться с палаткой; другой бы так и сделал — мало ли вокруг туристов таскается, — но ему такое близкое соседство не сдалось, и он уходит дальше вдоль берега, к остаткам бани.

Мишка с ним немного знаком, поэтому после ужина мы идем в гости. У меня есть апельсин и колбаса, у Ильи — все еще съедобные вареные яйца и майонез, у Мишки — сало. Спирт — заранее разведенный сладкой озерной водой, сдобренный лимоном и сахаром, — мы тоже приносим, но у охотника есть и свое, и я сразу начинаю беспокоиться. Я всегда беспокоюсь, когда бухла больше одной бутылки.

Хорошо еще, что я им неинтересна. Я не умею разговаривать за жизнь, но сейчас можно просто молчать, улыбаться, согласно мычать в нужный момент, и будет нормально. Я сижу у костра под бурно цветущим кустом пиона, между звездами в небе и звездами в воде. Пахнет кедровым дымом, недавним дождем, рыбой, нежной цветочной горечью. Если это не подлинная реальность — то ее, наверное, вообще не существует. Но я не могу ощутить ее, эту реальность. Я жру сало и беспокоюсь так, что не слышу толком, о чем идет речь. У меня за спиной тихо вздыхает мощногрудый серый мерин, привязанный к молодой пихте. Странно, что он до сих пор не пасется.

Мишке это тоже странно. Он прохаживается насчет конишки, которому, видно, придется всю ночь у столба газету читать. Охотник вяло отбрехивается. Ты их на фабрике берешь, что ли, говорит Мишка, тот, который у тебя нынче зимой поломался, точно такой же был. Ага, типа клон, острит охотник и берется за пластиковую полторашку, наполненную опаловой жижей. Давайте мое попробуем, говорит он. Пока я тихонько убираю из поля зрения свою кружку, все принимаются обсуждать самогон.

На пятом кругу — я даже не успеваю понять, как так вышло, — он обещает сводить меня в места, куда с туристами не попадешь. В то время мне все обещали сводить туда, куда Макар телят не гонял, где ни один турист не был и не будет, да и охотники нечасто заглядывают. Следующим летом звони — договоримся, коня тебе найду хорошего. Конечно, я соглашаюсь. Сколько таких уговоров уже было — но можно же помечтать. Все эти места, в которые никак не попасть с группой на хвосте. Когда я думаю о них, у меня подрагивают руки и сладко замирает внутри. Секунду-другую я позволяю себе воображать, что, может быть, с ним — именно с ним — все срастется. Потому что он пришел сюда один. Потому что у него такие тоскующие — как будто о чем-то большем — глаза. Я позволяю себе думать, что он хотел бы соскочить с набитой тропы, и, если ему нужен повод, — почему бы мне не стать им?

Телефон у меня всегда с собой — часы, камера, а вдруг красивое? Или вот — записать. Он диктует мне номер. Говорит: запиши меня «Андрей Таежник», — и я послушно записываю. Мы, конечно, оба знаем, что я никогда не позвоню и мы никуда не пойдем. И этот новый контакт в телефоне — не контакт, да и Андрей — не Андрей. Это так, для чужих, чтобы не ломали языки об настоящее имя, зачем эти сложности.

И контакт не контакт, и Андрей не Андрей, и Форелька не Форелька. Я вспоминаю, что никогда не сойду с нахоженных троп, и настроение портится. Меня раздражают развалины бани и Андрей Таежник, который никогда не пришел бы сюда, если бы не рыба. Я вижу, как он посматривает на близкую воду, склоняет голову, прислушиваясь, — там сетка перекрывает вход в маленькую бухту, и, кажется, она уже не пустая. Наверное, он хочет, чтобы мы свалили уже, чтобы проверить.