Саспыга

— У меня рефлексы, — машинально отвечаю я. Какая-то часть меня считает, что кормить ее еще как надо. Та же часть, которая хочет экономить кофе.

Ася вздыхает.

— Как ты думаешь, Суйла далеко ушел?

Суйла ушел далеко.

Туман собирается в логах и ползет в небо, но я трачу время, обрезая следы вокруг поляны, — никак не могу поверить, что Суйла мог уйти один, хотя Караш так и рвется куда-то в сторону ущелья. В конце концов я убеждаюсь, что Суйла не стоит в ближайших кустах, и позволяю Карашу пойти куда ему хочется. Он тут же лезет в кедрач. Под копытами — черника и бадан, а под ними — крупные старые камни, вросшие в землю, а под ними и вокруг — щели и провалы. Ехать здесь верхом — плохая идея, но Караш ступает так уверенно, что я решаю рискнуть. Замечаю голый, еще влажный камень там, где что-то содрало с него мох, свежий светлый излом в черном сплетении корневищ бадана. Хочется верить, что это было копыто Суйлы, а не какого-нибудь марала.

Минут через пять справа раздается отчетливый звон — и я ведусь, как маленькая, мгновенно забыв, что ботала на Суйле нет. Караш упирается, когда я пытаюсь повернуть на звук, и его упрямство приводит меня в себя. Это чертова птичка. Никто не знает, как она называется, никто никогда не видел эту сволочь, наверняка маленькую и серо-пестренькую, незаметную в кустах. Сколько крови она попортила нам своим лживым голоском! Потерять время, обшаривая кедрач не в той стороне, влезть в курумник, застрять в буреломе… Конь упирается, но ты, поверив поддельному боталу, заставляешь его идти: вдруг косяк, который ты ищешь, пасется за этой скалой или прячется от дождя под тем кедром. А потом земля под ногами кончается и исхоженная долина распахивается с невиданного угла; или горечавки под копытами розовые вместо синих; рассерженный соболь планирует с кедра в траву, подруливая толстым хвостом; или вдруг на скалке — корявый кустик багульника в розовой пенке запоздалых цветов. Спасибо, птичка. А теперь заткнись и дай услышать реальное ботало, я тут вообще-то коней ищу…

Но сейчас прислушиваться не к чему. Я отдаю Карашу повод, и он тут же сворачивает в прежнюю сторону. Я только надеюсь, что он тащит меня куда надо и смерть лишила его голода, но не страха одиночества. Скоро я понимаю, что права: поляну за кедрачом пересекает полоса смятой травы.

След быстро выводит на тропу, узкую, в две ладони, но хорошо набитую. Она прошивает еще одну полосу кедров (на влажной земле между корнями остался четкий след подковы), выходит на поляну, круто падающую вниз, и поворачивает, уводя наверх по-над краем ущелья. Та самая тропа, о которой мне никогда не хотелось говорить. Заросший березой подъем в редких лиственницах и прижатых к земле кедрушках видно далеко вперед; я различаю несколько белых пятен, но Суйла это или остатки сугробов, разобрать пока не могу. Боковым зрением замечаю движение рыжего; может, просто ветер шевелит засыхающую ветку, но я поворачиваю голову — и вовремя. Подпрыгивает и исчезает в серебре ивняка рыжая косулья попа. Я смеюсь. Торопиться некуда. Я лезу за сигаретами — и натыкаюсь на маркеры, забытые в кармане накануне.

Я рисую ее в прыжке: передние ноги косули уже на земле, а задние, поджатые, еще в воздухе, и смешно задран белый с изнанки хвостик. Точки и спиральки вокруг. Этот камень никто не увидит, он будет лежать здесь сам для себя, и только я буду о нем знать. Я дую на замерзшие руки, втягиваю их в рукава куртки. От тепла пальцы начинает покалывать, и на меня короткой волной накатывает детское, бессмысленное счастье.

Я проезжаю по тропе еще с километр, когда слышу глухой удар камня о камень и шелест длинной струйки потревоженной щебенки. Я вскидываю голову, задержав дыхание, и тут одно из длинных белых пятен впереди по тропе приподнимается с одного конца и снова опускается (опять глухой каменный звук), переместившись чуть дальше. Это все, что я могу различить сквозь помутневший, мокрый воздух, но этого достаточно: так двигаться может только спутанный конь. Я даже не успеваю осознать, кого ожидала увидеть вместо него.

Суйла неторопливо, но целеустремленно плетется по тропе, которая теперь ведет вдоль самого края ущелья. Я стараюсь смотреть только под ноги своему коню или на круп коня беглого. Слева смотреть не на что: там осыпь закругляется и сливается с затянутым небом. Там только голый камень и черные пятна низких пихт, растущих группками, намертво сплетенными в неделимое целое.

Направо я не смотрю. Справа пустота, от которой сознание плывет и почти отключается. Стоит бросить туда взгляд, и начинает казаться, что на самом деле я не еду верхом, а лежу в спальнике и никак не могу проснуться; от этого чувства я теряю равновесие, и меня ведет в сторону пустоты. Я еду, скособочившись влево, едва не сползая с седла, — похоже, всерьез верю, что могу вырубиться, и делаю все, чтобы упасть на пологий склон надо мной, а не обрушиться неизвестно куда

(ты видела это место во снах проснуться не выйдет надо догнать Суйлу до спуска проснись)

Я едва успеваю: когда я приближаюсь, Суйла уже задумчиво обнюхивает тропу там, где она резко ныряет вниз. Он не сопротивляется. Спокойно дает обойти себя поверху, сам берет удила, когда я напяливаю уздечку, не топчется, пока распутываю ему ноги. Путо холодное, мокрое и грязное, и это приводит меня в чувство. Развернуть дурака на узкой тропе. Развернуть Караша. Адреналина в крови столько, что коленки становятся легкими и мягкими, как клочки ваты. Мне страшно до одури, но это нормальный и объяснимый страх высоты, всё в порядке. Когда я привязываю чомбур Суйлы к задней луке, руки почти не трясутся.

Я даже могу позволить себе любопытство. Мне все еще немного не по себе, но я, в общем-то, люблю побояться. А кто не любит? Фильм ужасов без электричества не посмотришь, но мне и не надо: те же ощущения можно словить, выскочив ночью из палатки в кусты. Тут надо чуть преувеличить нормальную настороженность, добавить ей объем, а основу убрать, а потом убедить себя (вспомнить), что ты здесь не одна, даже — особенно — когда совсем одна. Убедить себя (вспомнить), что на тебя смотрят. Почувствовать это отстраненное, холодное внимание. Пространство оживет и задышит неодолимым и неведомым. Вне- и над-человеческим. Ладони станут влажными, дыхание — коротким и поверхностным, а живот — тяжелым и горячим. Сладкий, контролируемый ужас. Держать, сколько захочется. Выдохнуть. Заржать. Тут, главное, — смотреть, чтобы рядом не было чужой палатки, чтобы не объяснять потом туристам, почему хихикаешь сама с собой в ночи. С другой стороны, можно сказать, что это была не ты, и как раз объяснить. Пусть тоже кайфанут. Игрушечный страх все равно что щепотка черного перца в котле — никакой остроты, но вкус намного интереснее.

Оставив коней, я иду туда, где тропа ныряет вниз. Теперь, когда к моему росту не добавляется высота Караша, а ноги чувствуют землю, я могу заглянуть в ущелье. Тропа крутыми зигзагами перечеркивает сыпучий склон и исчезает в мокром мареве. Я думаю: может, ну их всех к черту, базу, Асю эту дурацкую. Можно ведь просто пойти дальше

(ничего больше не говорить не объяснять не уговаривать без меня обойдутся больше никаких забот тишина

освобождение)

…Я отступаю от края.

Этот страх не игрушечный. На меня обрушивается животный ужас, от которого холодеют и слезятся глаза. Я втягиваю воздух короткими всхлипами. Я узнала это место и теперь даже не могу моргнуть, чтобы хотя бы на мгновение скрыть от себя то, что вижу.

Порыв ветра бросает в лицо горсть колючих капель, и они с шорохом осыпаются по плечам куртки.

…Меня бьет озноб.

— Что, забаиваешься? — спрашивает Ленчик.

— Маленько, — бодро отвечаю я. Я так старательно всматриваюсь в уходящий наверх склон, что серое уже мельтешит в глазах. Лето кончается, линяет в охру и кадмий, сиену и кармин, но осыпь вечна, осыпь всегда серая. Остальные пацаны выше — их не видно за подъемом, только изредка слышны удары подков по камням. Мой Имбирь, едва объезженный трехлетка, психует и все куда-то порывается, и приходится натягивать повод так, что его рыжий затылок едва не упирается мне в лицо.

— Слышь, ты, главное, на бошку ее не смотри, — говорит Ленчик. — Бошки у них страшные, один раз глянешь — не отойдешь потом.

Я криво улыбаюсь ему и снова всматриваюсь в склон. Сначала не вижу ничего, а потом вижу струйку щебня, текущую к тропе; невидимые пацаны начинают орать, и тогда я наконец замечаю ее.

Она скользит по склону, как водомерка, с тошнотворным, противоестественным изяществом. Я вижу только огромный невесомый ком перьев и не хочу видеть больше, но, конечно, смотрю на бошку, смотрю, пока не начинаю понимать, что вижу, и тогда тихо говорю:

— Вы чего? — а потом все громче и громче: — Вы чего? Эй, вы чего? Зачем?!

— Прям как настоящий, аж реально страх берет, скажи? — говорит Ленчик.

— Ты чего? — спрашиваю я. Меня заклинило, и никаких других слов я вспомнить не могу. Губы Ленчика растягиваются в ухмылке, но тут кто-то орет из-за гребня:

— Снизу, снизу заходи! — и Ленчик галопом нарезает по тропе к близкому спуску. Имбирь подрывается за ним, и мне приходится повиснуть на поводе всем телом, чтобы затормозить его. «Ты чего? — говорю я пляшущему на краю ущелья коню. — Да чего ты?»