Сатанинская трилогия

Слышались голоса, это были те из харчевни, они распевали, спускаясь по улицам. Они колотили в двери, кричали: «Эй, там! Еще не решились? Вам что, нравится вот так подыхать? Достаточно лишь пойти с нами, чтобы стать такими счастливыми, какими и в прежней жизни никогда не были! От вас почти ничего не требуется, лишь перекреститься наоборот. Идите, Хозяин вам скажет: „Сделайте так!", вы сделаете. И вот вы уже порозовели и разжирели, как мы!»

Они и правда хорошо выглядели. Чуть отодвигали занавески: они были тут — мужчины, женщины, хорошо одетые, с округлыми формами, с толстыми губами, светящимися глазами, живым взором, они стучали в дверь и чаще всего она оставалась закрытой, но порой отворялась.

— Браво, — кричали они, — еще один! — И уводили с собой вновь прибывшего.

Амели услышала, что ее зовут. Это были те, с кем прежде она танцевала. Они знали, где она живет.

— Эй, Амели! Ты совсем нас позабыла? Почему ты больше нас не желаешь? Знаешь, теперь можно все, что захочешь. Все не так, как прежде. Давай, решайся, хватит дуться!..

Лежа на полу, она подняла голову и, опершись локтями, слушала. Отец и мать были в спальне. Отец лежал без сознания и едва дышал, мать тоже не пошевелилась. Амели попыталась встать, она помнила, что с тем, кто ее звал, она часто кружилась, они гуляли по тропкам в лунном свете, ходили в шале наверху, где воскресными вечерами все танцевали. Она разволновалась. Думала: «Что, если пойти? Он же там был». Еще недолго ее сердце металось, словно раскачивающееся на ветке яблоко, затем она решилась, поднялась на колени. Повернувшись к постели, увидела, что отец лежит без движения, мать, казалось, уснула. Голос снаружи звал. Она сделала усилие, встала на ноги. Повернулась к двери. Но она была женщиной, она не могла устоять и мимоходом взглянула в зеркало. Ей стало страшно при виде синяков под глазами. «Тем хуже, — сказала она себе, — он поймет», и лишь поправила волосы, голос все звал. Она сквозь кухню скользнула к двери, но оказалось, что дверь заперта. И пока она силилась открыть, обеими руками взявшись за большой ключ, заржавевший в замке, раздался крик (и звавший снаружи голос умолк). Крик, прорезавший пространство вокруг, тяжкую тишину комнат, где умирают от голода, крик: «Не ходи! Не ходи!» — он прозвучал вновь, сильнее, и опять: «Не ходи! Не ходи!», затем он стих и послышался шум от идущих по полу босых ног. Она по-прежнему пыталась открыть, ключ не поворачивался. Мать успела подойти.

Она была в одной рубахе, она так исхудала, что кожа на подбородке свисала, как тряпка.

Она взяла дочь за плечи:

— Амели, прошу тебя, ты ведь знаешь, кто тебя там поджидает. Подумай о мучениях, что настанут, когда вокруг будет огонь и сера, те мучения длятся вечно…

Резким движением Амели избавилась от объятий и связь плоти и плоти была разорвана, ключ в замке заскрипел. Мать повалилась на пол, Амели живо отодвинула затвор, чувствуя, что ее держат за ноги. Она повернулась и твердой рукой дважды ударила по лицу матери с разметавшимися седыми волосами, голос снаружи говорил: «Открыли, вот и она… Иди же скорее, моя миленькая. Увидишь, как о тебе будут заботиться…»

Ватага удалялась в сторону харчевни. Другая шла по соседней улице: сын звал мать или муж жену, сестры звали сестер, братья братьев, а теперь выходила целая семья — отец, мать и пятеро детей, но они не смеялись, как остальные, они шли, опустив головы и держась за руки.

Они подошли ближе. Отец тихо заговорил:

— Мы держались, сколько могли, они еще слишком маленькие, чтобы умирать. Делайте с нами, что хотите…

Их, как и других, привели в харчевню, отцу сказали: «Тебе нужно лишь перекреститься наоборот». Он сделал, как ему велели. Так же сделала жена. Потом настал черед детей, которые еще не очень умели креститься.

Какая же была радость, когда им принесли поесть! Им подали вкусный суп, макароны, мясо и всякого рода яства, к которым они не осмеливались притронуться. Шоколадные пирожные, сливочные пирожные, пирожные со звездочками, вырезанными из кожуры фруктов. Вначале они не осмеливались, им говорили: «Давайте!» Они протягивали сразу обе руки, глаза светились от удовольствия.

Как же хорошо наконец выйти из комнат, где воздух такой густой, что застревает во рту. Как хорошо оказаться на солнышке. Как хорошо расположиться с удобствами вокруг большого стола, вместе с людьми, которые выглядят такими счастливыми. Все время подносили бутылки, да и в музыке не было недостатка, играла губная гармошка.

Крибле уселся в углу вместе с Кленшем, они не очень-то ладили.

— Оставь меня в покое, — говорил Кленш, — ты слишком много болтаешь.

Кленшу, когда он выпьет, становилось грустно, Крибле же всегда был весел. Он говорил:

— Меня ничего не связывает. А вот у тебя жена и дети, и это тебя тяготит.

— Были… Теперь я, как ты.

Крибле пожал плечами. Начиналась перебранка, Кленш настаивал, что схож с Крибле, а Крибле считал его ниже себя.

Кленш ударил кулаком по столу:

— Да в конце-то концов, кто ты такой? Что ты такого сделал? Что если и тебя взвесить? Тебя-то что тяготить может? У тебя нет ни су, никакой профессии! Так что видишь, мой дорогой Крибле, нечем тебе гордиться…

Он попытался рассмеяться, но Крибле спокойно — поскольку всегда сохранял спокойствие, — заявил:

— Ты судишь со стороны.

Кленш поднялся, казалось, он собирается накинуться на Крибле.

Но Человек умел сохранять порядок. Человеку достаточно было лишь сделать жест.

И получалось, что люди сошлись здесь ради удовольствия побыть вместе, а снаружи светит яркое солнышко.

Солнышко отражалось в тарелке, золотило дно стакана, где дремали искорки, люди рассказывали друг другу истории.

Они похвалялись тем, чего прежде бы устыдились. А чем прежде хвастались, теперь утаивали.

Я украл у отца, я обманул мать. Молочник разбавлял молоко водой. Лавочник обвешивал. Мельник подсыпал в муку штукатурку.

Они придумывали преступления, которых не совершали, иначе бы над ними смеялись, и кичиться им нравилось.

Тридцать-Сорок тоже был тут, и Тридцать-Сорок пришел со своей историей.

— Ему было десять месяцев. Он улыбался, недавно сосал грудь, одна щека розовая, другая белая. Похож на яблоко. Я подошел, он улыбался. Я засунул его в мешок, мешок из плотной холстины, он закричал. Я прикрыл ему рот. Он начал брыкаться ногами, надо было всего лишь их сжать. Я чувствовал хруст, пора было поторопиться, к тому же, он ведь не мешал мне бежать. И вот дело сделано: плюх в воду! Ведь был еще камень. Вода была прозрачной, я видел, как мешок с ребенком опускается на дно, ко мне же возвращались пятьдесят франков, которые он стоил мне каждый месяц. Разве я был неправ? Стоило же того?

Он залпом осушил стакан, остальные тоже приложились к вину: уж нам-то известно, каков настоящий хмель.

Голубой, зеленый, оранжевый, красный, — вокруг висят лоскутки солнца, подобные спелым фруктам. От тяжести стаканов и бутылок повалился стол, но грохот был заглушен смехом. При таком беспорядке это едва заметно.

Перед харчевней, растянувшись, спали упившиеся и объевшиеся. Удовольствия утомляют. Кто-то лежал на боку, подперев рукой голову; кто-то кверху задом; кто-то надвинув на глаза шапку. Лежала там и пампушка Люси. Она была вся растрепана. Так выглядела площадь перед харчевней, но в нескольких шагах стояла церковь, где все было иначе. На нее было страшно смотреть: сорванная с петель огромная дверь, везде трещины, высокая колокольня накренилась. Но еще страшнее выглядела деревня, являя взору обвалившиеся крыши, размытые улицы и, словно нечистоты, брошенные то там, то здесь, повсюду лежали трупы.

Показалась ватага, спускавшаяся по пологой улице, в ней кричали: «Привели еще троих…» Было видно, что с ними двое мужчин и женщина, те уже не могли идти, их несли.

Как и остальных, их втащили в харчевню, и тот, кто там царствовал, принял их и заставил, как остальных, креститься наоборот. И, поскольку он уже больше не прятался, он спрашивал:

— Вы знаете, кто я? — Он рассмеялся. — Нет больше ни зла, ни добра. Вы должны отречься от небес ради земли.

Но все, кто здесь был, уже отреклись от небес ради земли, а он — он смеялся.