Сатанинская трилогия
Шрифт:
6
Жюль Гавийе, маклер, работал в бюро до семи часов, потом отправился ужинать.
Этим вечером он оказался один; приятель, с которым они обычно вместе садились за стол, был в отпуске.
Он глянул на газету, как и многие другие, пожал плечами.
— Сегодня у нас телячья голова, месье Гавийе, — сказала официантка.
— Прекрасно.
Аппетита у него не было. Ни у кого в эту пору не было аппетита. Гавийе, засунув кончик салфетки за отложной воротник, ел рассеянно, погрузившись в мысли о работе.
За окном виднелись все те же крыши, прохожие, трамваи, высокая башня собора, мост с каменными арками и тот же самый участок неба. И Гавийе, пока жевал, продолжал громоздить в голове цифры; глаза, казалось, на что-то пристально смотрят, но это лишь работала его вычислительная
Принесли суп…
Под столбиком цифр проводят черту, для этого берут линейку.
Все заботы, все наши заботы об этом. Пока он смотрел, ничего не видя, он проводил черту в небе над мостом, прохожими, крышами, над соборной башней…
Около 2 200, если все будет гладко.
2 200, 2 300… «Завтра увидим, на сегодня с меня довольно…»
В графине оставалось немного вина, он вылил его в стакан и залпом выпил. Увидел, что сидит один перед мраморным столиком, за окном наступали сумерки, словно кто-то задергивал занавес. Он заплатил, раскурил сигару. Попыхивал, складывал трубочкой губы и выдыхал сизый дым. Чем же заняться вечером, что придумать, чтоб дотянуть до завтра? Ответ не заставил ждать: кино, матовая стеклянная вывеска которого только что загорелась. Надо было пересечь площадь, а потом спуститься по улице. Несмотря на поздний час, кричали торговцы газетами, люди на тротуарах сходились группками. Гавийе купил билет второй категории. Начали с «Пате-журналь» [9] . Демонстрировались кадры дефиле в костюмах жителей Бретани, присутствовал один из министров. Гавийе сидел в зале. Никто, человек из бюро. Начало человека, всего лишь голова, чтобы ставить одни числа перед и под другими. Показывали Нью-Йорк с высоты лесов строящегося небоскреба, затем самого оператора, с дребезжащим устройством в руках лежащего на животе на металлической балке. О, моря, реки, берега, безграничные перспективы! Похожие на насекомых машины, фигурки людей. Широкое пространство, толпы снующих в разные стороны, забегаловки, каналы, авеню. Поезда похожи на гусениц, большие военные корабли — на тыквы… Мелькнул целый мир, затем все погасло. Освещение переменилось. Было видно, что зал почти пуст. Но вот, замолчав на мгновение, мир снова заговорил, великий мир, великий прекрасный мир появился вновь, он хотел, чтобы его любили. Самолюбивый, спесивый, гордящийся собственной мощью, говорящий: «Ты ничего обо мне не знаешь!» Он красив, он ласков, он суров, горек, жесток, велик, он уродлив. Он пустыня, он полон людей, безлюден, населен, он ничего не производит, он производит все. Города, пустоши. Этот мир говорит: «Это я!», и еще: «Это я, узнай же меня!» «Посмотри на меня!» Он выходит на первый план, мы же отходим назад… Показывали льды Северного полюса, расщелины, полные черной воды, по которой шел корабль с вооруженными карабинами людьми на борту: медведь, когда попадает пуля, встает на задние лапы, скрещивает передние на груди, словно дама с муфтой, вертится, вертится…
9
Новостные хроники, выпускавшиеся киностудией «Пате».
В зале зажегся свет. Гавийе промокнул лоб. Великая жара возвращалась, прогоняя призрак прохлады. Существует множество реальностей. Гавийе смотрит, не видя, на расклеенные по стенам афиши, сиденья на пружинах, украшения в стиле Людовика XV, светящиеся на потолке лампочки. Бедные люди на креслах третьей категории: отец, мать и две маленькие девочки. Несколько рабочих в кепках. Дальше всех сидел читавший газету лысый старик. В освещенном зале царила тишина, в воздухе, где еще купались несколько бедных тел, витала бесцветность, пошлость: это и есть реальность? Это ложная реальность. Все ждали иного, и реальность вернулась… По песчаным утесам несутся лошади, на лошадях мужчины в остроконечных шляпах стреляют из пистолетов…
Мексика. Юг Соединенных Штатов, граница с Мексикой. Герилья. Деревянные домишки, деревни. Бронированные локомотивы. Подозрительные кабаре, в которых вертится танцовщица, но вот дверь выбивают плечом. Боксерские схватки…
И любовь.
Вот этот вот, высокий, гладкий и светлоглазый, увозит жену пастора-миссионера. Он посадил ее на седло перед собой. Картинка меняется.
Он посадил ее перед собой,
она в простеньком корсаже со стоячим воротником. Они несутся по скалистой пустыне. Картинка меняется.Ущелье, они идут по крутой тропинке у самой пропасти. Картинка меняется.
Он положил ее на кровать, смотрит на нее… О, мир, мир, куда заведешь ты нас? Сколь глубоко проникают дары твои в человеческие сердца, что испытывают любовь, желание, гнев, все виды ненависти, все виды любви и ненависти? Есть любовь, требующая своего и любовь жертвенная. Есть любовь противоречивая. Есть противоречия, вызывающие любовь…
По-прежнему все мелькало, по-прежнему Гавийе видел все это и не знал что делать. Из глубины неведомого шел голос, кричавший ему о человеческой безграничности, о красотах мира, голос взывал к тому, кто никогда ничего не знал…
Он вышел, на улице кричали, что с вечерним поездом пришел свежий номер парижской газеты, он купил экземпляр, развернул в свете фонаря.
С одной стороны листа толстыми буквами было напечатано несколько сообщений. Он пожал плечами, скомкав листок, отшвырнул его. Снова пустился в путь. Впереди шел сначала его белый жилет, видневшийся из-под темного пиджака, который сам был неразличим, и меж деревьев плохо освещенной аллеи виден был только жилет. На площадях висели светящиеся электрические шары, вокруг вились облачка мошек и пядениц. В кадках стояли пальмы. Меж вилл показалось озеро, луна отражалась в нем, словно пролился кувшин молока. Он достал из кармана ключ, поднялся на четвертый этаж. По давней привычке аккуратиста он шел на цыпочках. Комната располагалась в конце коридора, он снимал ее вместе с мебелью у одной старой девы. Зажег свет. Увидел кровать, царящие в комнате чистоту и порядок, — все это наводило тоску, было заурядно, мелко, словно не существовало, — похожие друг на друга вечера, когда он засыпал, рассветы, когда просыпался, одни и те же движения. Как всегда, он повесил пиджак на спинку стула, как всегда, сложил брюки, завел часы, выключил свет.
Он выключил свет, вокруг него наступила ночь.
И вот засиял иной свет.
Словно раскрылась стоявшая запертой дверь, и вот уже чувствуется свежий воздух, виднеется солнечный свет, слышится жужжание майских жуков.
И вот внутрь проникает уже целый мир, и так хорошо, а потом…
Он говорит себе: «А вдруг это правда?!»
Это случилось именно теперь. Он вспомнил о новостях, что прочел в журнале. И внезапно почувствовал саму жизнь, но в то же время рядом оказалась и смерть, которой он еще не знал, поскольку не знал и жизни.
Одна без другой не приходит. Приходит одна, приходит и вторая. Та еще не пришла, поэтому нет и этой.
Он сел на кровати.
В воображении вокруг простирались невероятные просторы, они только что зародились и в то же самое время были разрушены…
Он никогда об этом не думал, он до сих пор так и не понял, что у нас есть все и нет ничего. У нас ничего нет, потому что у нас есть все.
Напрасно он пытается об этом не думать, откинувшись назад и положив голову на руку, как готовящийся ко сну ребенок.
Он не мог спать. Он сел, снова лег.
Опять поднялся, включил свет, потушил, сел, обхватил руками голову…
Вдруг удивился: в просветах меж пальцами уже видна заря, на улице вовсю поют птицы.
7
Сегодня я снова буду сидеть за столом. Так долго, сколько смогу. Стол из ореха, неполированный, без ящиков, небольшой; он из сырого дерева, ножки плотно сколочены, в ширину почти такой же, что в длину, почти квадратный; я буду сидеть за ним, прижавшись к столешнице, будто к самой жизни, и смотреть.
Смотреть, что происходит, и писать лишь о том, что происходит на самом деле. О том, что видно в распахнутое окно меж железных прутьев, комната на первом этаже; виден лишь край луга, справа увитая плющом стена; подальше — бузина, колыхавшаяся, будто маленькое море, когда дул ветер; сарай с черепичной крышей; слева три больших тополя.
В этот самый момент передо мной все то же: все тот же уголок сада.
Когда медный чайник на спиртовке принимается петь, говоришь лишь о том, что творится на самом деле. Фарфоровый фильтр готов, кофейные зерна смолоты, из металлической коробочки взята еще горсть, зерна высыпаны в мельницу, зажатую меж коленок, крутится ручка. И вот слышится шум падающих капель, — отчетливо, вокруг полная тишина, — словно бьют настенные часики.