Сатанинская трилогия
Шрифт:
9
Было слышно:
— Они что, боятся?.. Да, они там боятся. А мы нет!
Было слышно еще:
— Они бегут! Пусть бегут!
Это было в нижних кварталах.
— Мы останемся там, где жили. И воспользуемся этим. Вот что я скажу, пусть все катится к чертовой матери!..
Кто-то неистово пытался сыграть на аккордеоне. Пивная кружка с переливающейся через край пеной отражалась в оконном стекле, демонстрируя оттенки белого и коричневого.
— Да не так же! — Сказал человек в углу — тому, с аккордеоном. — Не так! Ты не то играешь! Ты должен играть по-другому. Сегодня у всех все по-другому, все вокруг по-другому… Быстрее!.. Вот так!.. Давай!..
И принялся петь, вступив во бремя короткой паузы. За грязным окном с перештопанными кисейными занавесками виднелся столик, два столика…
Там, в нижних кварталах, на дне города, меж двух холмов, где все сокрыто, потаенно, плохо освещено, где город нависает сверху, давя всем весом, препятствуя дневному
Справа и слева устремляются вдаль черные низкие фасады домов с лавками: лавкой старых вещей, лавкой подержанной мебели, лавкой металлического лома. И так с каждой стороны улочки, переходящей в другие похожие улочки: сплошная неразбериха проулков, связанных меж собой в узелки, будто котенок, играя клубком, спутал нитку.
Здесь, в складке меж двух холмов, в низине города и низине жизни, в изножье, в исподних краях, в тюрьме; здесь, вдруг — свобода!
— Нам больше ничто не мешает! Что захотим, то и будем делать! Слышите, вы?! С сегодняшнего дня — ничто больше… Так что поторапливайтесь! А ты что?! Давай играй!
— Теперь все пойдет иначе, он дело говорит! Теперь все изменится!
И первый снова играет на аккордеоне, а второй поет.
Так, понемногу, что-то начало подниматься, поднялось под крышами и меж них. Что-то, чего еще никто не видел, начало приближаться. За пока еще запертыми дверями, за стенами, под черепицей цвета подгоревшего хлеба, черной от сажи, зеленой от мха, где жили прежде, где жили до сего дня; но вот хлопнула одна ставня, другая, и женщина:
— Идем?
Под подбитыми башмаками заскрипели деревянные ступеньки.
Человек перестал петь.
— Теперь — все, что хотите! Так что эй, вы! Идите же!
Он видит, что люди идут, заходят внутрь. Он поднимает стакан, говорит:
— Это больше ничего не стоит! Это больше ничего не будет стоить!
Те еще не понимают, но им разъяснят.
— Эй, вы! Идите же! Сейчас мы все вам расскажем, все растолкуем!..
И тишина. Затем вновь поднимается шум.
Глухо, снизу. Никто еще ничего не различает, никто еще не понимает, что это. Помните, как порой в августе виноградникам грозил град? То самое время, когда ливень еще не начинался, туча еще не перевалила за гору? Когда еще ничего не было видно, лишь на краю неба стояло белое облако, словно кто-то вывесил простыню.
И шум, именно этот шум. Словно приближается войско.
10
— Жарит-то как, а?!
Их двое на корабле: старший Паншо и младший.
Эдуар Паншо что-то сказал и замолк. Жюль, младший, не ответил.
Вода тоже хранила молчание. Здесь тишина повсюду, ничто не молвит ни слова. Куда ни глянь, все гладко и ровно. На севере озера виноградники, на юге — горы. И меж югом и севером — ничего, нигде, одна вода, вода тишайшая. Кажется, никогда еще она не была такой молчаливой, такой скупой на слова, на фразы, во всей неимоверной толще, несущей на спине корабль, а в глубинах — множество рыб, и — ничего более — когда вы здесь, посреди просторов, а залив по краям рисует перевернутые тополя, перед вами — лишь протяженность, бессмысленная и беспредельная.
Братья Паншо лежат в трюме. Где-то на берегу потасовка, но они будто ничего и не слышат. Звук электропилы похож на пчелиное жужжание, такое тихое, словно пчела за день устала. Вторая половина дня, часа три пополудни, наверное. Но теперь ведь нет времени, и перемен никаких нет.
Напрасно они ковали в кузнице, напрасно подковывали приведенную лошадь, и напрасно закончили с ней и принялись подковывать следующую. Плотник в новой маленькой мастерской может строгать сколько угодно, ведя рубанок к краю доски, второй, третьей. Надо было еще подождать, подождать, когда поднимется Эдуар Паншо.
Перед вами встает человек, и все изменяется. Подпаленный, обожженный, бурый, смуглый, на боках кожа отсвечивает; где при движении натягивается, светлеет; штаны на бедрах едва держатся — Паншо, Эдуар Паншо, — лишь надо было, чтобы он поднялся на ноги.
Вначале голова, плечо, другое плечо. Человек лежал, теперь он встает. Вот он растет напротив горы, вот вырастает выше горы. Он обустраивает все, что видит. Приказывая рукам двигаться, чертит огромный круг над далекими скалами, над небесными пустошами, и вот скалы оживают, небеса полнятся жизнью. Захотев пить, Паншо поднялся, взял в руки черную бутыль, которую протянул брат, и пьет. Запрокинув голову, широко раскрыв рот. Не касаясь губами бутыли. Тонкая струйка проделывает короткий путь в воздухе. Паншо пьет, все вновь оживает. Запели в кузнице, рубанок ворчит и смеется. Пила выводит длинную свистящую гамму, добираясь до верхних нот. Теперь это не один корабль, их два: первый светло-зеленый, второй — перевернутый, темно-зеленый. А вверху, в самом центре, Паншо, подвесивший в воздухе гору с одной стороны, и гору — с другой. Будто носильщик с двойным грузом, носильщик тяжестей, умеющий их распределить. Словно силач с ярмарки, окруженный гирями и посмеивающийся. Вот он вытянул руки, взметнув вершины на полтора метра, и даже не задрал головы. Он словно библейский Самсон, который, сдвинув с места,
обрушил колонны.11
Были подняты кавалерийские и стрелковые отряды. В самом начале задействовали военные силы. Из уст в уста передавалось одно-единственное слово: «революция» [10] , и все думали лишь об этой угрозе, были люди, которых она могла бы затронуть, и те, которых могла бы обойти стороной. Сегодня, в будний день, в бедных нижних кварталах словно выходной. Кафе забиты, на улицах полно народа, как в воскресенье, воскресенье особого рода, праздничный день, будто какое-то торжество, будто все еще действовали календари, где указаны дни гуляний. Все — в воскресных одеждах. Итальянские каменщики ходили под руку то в одну сторону, то в другую. А еще — чернорабочие, поденщики, их жены, дети, целые семьи. Пожилые люди, которых уже многие месяцы никто не видел, поскольку они перестали выходить, вдруг выбрались на улицы, кто-нибудь их поддерживает, помогает идти, а вместе с ними — паралитики, увечные. Тучные густо напомаженные мадам с непокрытыми головами, волосами, выкрашенными в желтый по моде двадцатилетней давности, с голыми ногами в бабушах, в сорочках на голое тело — жарко! Надо взглянуть на термометр. И сразу все направлялись в тенек, шли к фонтанам, искали любое укрытие и где можно попить. В «Железной хватке» был танцевальный зал и некоторые танцевали, опустив в оркестрину монетку в десять сантимов. В других кварталах, в кварталах среднего класса — тоже забыли о великой угрозе, любовались драгунами. И все чувствовали наступившую внезапно легкость. Большинство людей устроено так, что обращают внимание лишь на мелочи и на то, что творится в данный момент, они любят обманываться. Немногие поднимают взгляд к небу, немногие знают об этом. Не все даже знают, что оно существует, что там, в вышине есть какое-то свое устройство, некое более-менее близкое к ним светило, по-прежнему летящее им навстречу.
10
Отсылка ко всеобщей забастовке в ноябре 1918 г., на которую повлияла революция в России. Мятежи жестоко подавлялись с помощью армии.
Они смотрели, как идут отряды драгун на больших лошадях, красивые деревенские парни с раскрасневшимися лицами под киверами с никелированными цепочками, с подвешенными у седла мушкетонами и патронташем на бандульерах, или едет в грузовых автомобилях, стоя навытяжку, пехота в выкрашенных серым стальных касках, — как во времена греков, — думает преподаватель коллежа, — как в песнях Гомера, как при осаде Трои, — решительно, наше общество стойко держится. Все аплодируют, мужчины бросают шляпы, женщины машут руками средь глухого гула широких армированных шин, широких шин из резины и кожи, в которых посверкивали заклепки.
С площади улетели все голуби.
Головы в касках еще раз показались возле фонтана у церкви, где росли шарлаховые герани и возвышалась колонна, головы вдруг показались из тени, попав в поток света, который силятся превозмочь глаза, пытаются отыскать, откуда он льется, и оказываются бессильны…
Сегодня 43° под пылающим небом, от которого стараются скрыться больше, чем когда-либо, на всех дорогах, спускающихся к озеру, бесконечные толпы купальщиков.
Некоторые, сразу раздевшись, бегут к трамплину и прыгают вниз головой. Громкий плеск, во все стороны брызги, круги по воде.
Многочисленные головы на воде, словно поплавки в местах, где помельче или, наоборот, глубже.
Есть места совершенно спокойные, и такие, где неизвестно, по какой причине (ведь нет ветра), вода кипит и клокочет, словно масло на сковородке.
Из-за жары и отсутствия волн разрослись водоросли. Вот это озеро, возле города, сюда приходит солнце и пьет, потягивает воду, и теперь видно, как много стало стебельков, поднимающихся со дна, словно высокий лес, где путается неосторожный купальщик. Никогда не было такой засухи и, тем не менее, никогда не было столько воды. Никогда, как говорят рыболовы всякого сорта, — удильщики, ловцы сетью, лодочники, — никогда, испокон века. В самом начале все видели, как скоро вода отступает, пускаясь в обратный путь, уходя на множество футов от пологого песчаного берега, широкие просторы которого оказались оголенными, — так было вначале. Затем все увидели, что вода поднимается, начался тихий, незаметный прилив. Вода вновь омывала оставленные было высокие набережные, накрыла широкую песчаную кайму, с которой схлынула прежде, и та затвердела, будто цемент, вода пошла дальше, достигнув дороги вдоль берега, кустов акации, полого тальника, вливаясь в дупла, поднимаясь, все поднимаясь — до каких же пор? И что такое с луной? Все спрашивали себя. А потом вдруг поняли. Это солнце, оно не только берет, но и дает. В одном месте берет, в другом дает. Оно забирает и оно одаривает. Произошедшее означало, что оно, в конце концов, принесло больше, чем взяло, благодаря невероятному количеству истаявших ледников и воде Роны, взбухшей, вздувшейся, выпроставшейся из берегов, как молоко. Это был не прилив, а паводок, целая гора обрушилась вниз потоками. До каких же пор будет оно подыматься? — спрашивали себя на кораблях рыболовы, чьи силуэты виделись против света один подле другого, словно значки телеграфного алфавита.