Сатанинская трилогия

Семьсот семьдесят пятый не пришел; тридцать третий, который должен идти следом, не пришел.

Теперь должен был поступить сигнал от скорого из Симплона, но пока ничего не получали…

Я слишком любил мир. Я сознаю, что слишком его любил. Теперь он исчезнет. Я слишком к нему привязался, как я теперь понимаю, а теперь он от меня отделяется. Я любил его целиком, несмотря на то, какой он. Я любил его, несмотря на его несовершенства, понимая, что только благодаря им совершенство и существует, и он хороший, потому что скверный.

И так появились для меня все вещи, все люди. Я не мог выбирать ни среди тех. ни среди этих. Тем не менее, я хороша знал и этих, и тех, видя всех такими, какие они есть, маленькими, уродливыми, злыми, — даже не уродливыми, не злыми, — заурядными, увечными, лишь наполовину родившимися, бесформенными, невыраженными. И в начале я пытался их отдалить от себя, но они все шли и шли, их было столько!..

На деревянной полке возле двери, придавленные килограммовым куском латуни, лежат листки разного цвета: расписания, графики, инструкции. Они прочитали их, они прочтут их снова, а потом — ничего.

Перед ними набухшие выступы железной дороги, словно напрягшиеся мышцы с виднеющимися волокнами. Они посверкивают от сигнальных огней. Эти рельсы долго служили, они сделаны так, чтобы служить еще, они готовы, они ждут, но ничего не происходит…

Я слишком любил мир. Когда я пытался представить что-то помимо него, я представлял все равно его. Когда я пытался проникнуть за его пределы, я находил там его. Я старался закрыть глаза, чтобы увидеть небо, и видел землю, и небо было небом только тогда, когда становилось землей. Когда все начали страдать, сетовать, недоумевать. Под деревьями, которые были нашими деревьями, во времена, когда деревья и посадки — те самые, наши — принимались расти и зеленеть, потому что приходило лето, а лето бывает только тогда, когда ему предшествует зима.

Я любил само бытие. Было достаточно, что вещь существует, неважно, как именно, неважно, какая. Этого было довольно. Четыре стихии, три царства: воздух, огонь, земля, вода; минералы, растения, животные. Плоское, выпуклое, круглое, заостренное, — красиво то, что существует. Любые вещи: трехмерные, двухмерные, реальные, фигуральные, существующие в трех измерениях и их отображения в двух измерениях, — изображения, которые мы сделали сами, не удовлетворившись тем, какими были предметы вне нас, мы хотели их повторить, хотели приблизить их, мы их размножили, мы взялись за это и уже не знали, где кончаемся мы и начинаются они. И вот во мне возникло ощущение всего, всего без разбора, не знаю как, не умею этого объяснить (даже сейчас, изо всех сил пытаясь это сделать, выразить это, сказать самому себе в последний раз)…

Вот этот громадный железный вестибюль, который снизу освещают электрические луны, с широко распахнутыми дверями, чтобы можно было входить внутрь, входить и входить, но никто больше не входит. Над мостиком висят цветные лампы, их цвета не меняются, тогда как обычно они мигали зеленым, фиолетовым, красным, белым. Движение мировых артерий остановилось. Мир исчезает. Я слишком любил этот мир.

Не в силах выбрать, я снова иду к его сокровищам, я пытаюсь что-нибудь быстро выбрать и не могу. Стараюсь выйти за пределы мира и не могу, даже теперь, когда несут меня ноги, приводя туда, где мне место. Бесценная плоть, бедная плоть, дивная плоть! О, материя! Материя пяти чувств, воспринимаемая на вкус, видимая глазами, которой можно коснуться, вдыхаемая, слышимая, ласкаемая, смакуемая, которую я все еще влеку к себе, помимо воли, из всех окон тела, за которыми я скрываюсь.

Невозможно, чтобы ее у нас отобрали. Невозможно, чтобы все, что с нами происходило, происходило зря.

Все эти материалы, грубые или тщательно обработанные. Стол, сделанный умелым ремесленником, любовь, которую он вложил в свой труд, в камень, из которого он вырезал. Любовь была прежде, не может случиться так, что любви не будет. Не может. Сколько всего исчезнет, будто никогда и не было! Скорее, вернуться обратно, я вижу все, что мы так любили. Не могло же все это быть ложью, или я не прав? Скорее вернемся назад, вспомните времена, когда мы поднимались к виноградникам. Зеленые пятна на стенах от купороса, жерди, такого же серого цвета, как скалы. Бутылка белого вина, рядом большие стаканы на выкрашенном в коричневый столике, и еще трубка, а возле трубки пачка табака. Вещи хорошие, красивые, здешняя земля и небо над ней. Все смотрели, как идет над Юрой время, тогда время приходило из-за Юры, подняв ветряной посох, дабы гнать впереди стада облаков. Все вещи, которые мы любили. Столько любви потрачено, и любви больше не будет. И они жили, чтобы ее выражать, а потом они уже ничего выражать не будут, никогда. Они все сразу и навсегда умолкнут. Они, говорившие столь долго, жившие столь долго в окружении разговоров, и — тишина. Словно они никогда ничего не сказали, словно всегда лежали на спине в углу, заранее сложив руки и ноги.

Тишина и ночь со всех сторон. Позади, впереди. Над Ассирией и Египтом, над Индией и над нами. Над Римом. И над вами тоже, прекрасная Франция, мать прекрасных тружеников, владеющих всеми ремеслами, они навсегда отойдут от дел, навсегда останутся безработными, они — кто никогда не знал, что такое безделье!..

Они оба все еще были в кирпичной башне с большими окнами на самом верху, шумно ходили из стороны в сторону, словно по палубе корабля.

Они ходили взад и вперед, продолжая высматривать и ничего не видя. Шли на восток, потом на запад. Шли на север, смотря на север: «Ну, что скажешь?»

На углу к юго-востоку виднеется озеро, воды, отныне безлюдные, напротив безлюдных гор, над которыми безлюдное небо.

Этой ночью было слишком много больших, очень ярких звезд. Каждый говорил лишь с самим собой, ничего не происходило. Они лежали голыми на кроватях, поворачиваясь то на левый бок, то на правый, пытались положить голову поудобнее. Голые, сняв даже рубашки, которые им мешали, но в воздухе возникала другая помеха — сам воздух. Каждый боролся за себя, постоянно отталкивая что-то, что все они хотели прогнать, они все, как таковые, это их тела, такие, какими они были сотворены, и это им грозила опасность, и они отбивались руками, ногами, то резко, то медленно. Действуя осторожно или, наоборот, неистовствуя. Маленькие дети, матери, стар и млад. На открытом воздухе, под одеялом. Под крышей или на улице, в каждом из сотен и сотен домов, стоящих вместе один за другим или по отдельности, с окнами освещенными или темными. Старые, молодые, богатые, бедные, больные, здоровые.

Ибо нет больше между людьми никаких различий.

14

Приветствую тебя!

Я вновь пущусь в воображении по воде, стоя у основания высокой мачты, под парусом, что выпятился вперед, словно живот беременной, я говорю:

— Приветствую!

Поднявшись в последний раз на один из больших каменных [13] кораблей с черным корпусом, стоя на его массивной шероховатой палубе, похожей на дорожный настил, и видя, как постепенно приближается гора:

13

Местное название кораблей, перевозивших камень и другой строительный материал из французской коммуны Мейери в Швейцарию

— Приветствую! Приветствую тех, что там, впереди! Тех, что вон там, высоко!

Я снял шляпу:

— Приветствую, месье из Лаво!

Мы приветствуем савояров, что живут напротив, мы держим путь к вам. Мы пересекли озеро. Мы направляемся к вам под двумя большими зелеными парусами, пропитанными купоросом, или, быть может, их красили охрой, и они рыжеватые. Мы видим вас издалека за работой, мы узнаем вас по стенам еще до того, как покажетесь вы сами, по постройкам, по выступам, по заливам, по склону, возделанному человеческими руками, вскопанному, вырезанному, высеченному ими, полностью измененному ими, обустроившими ярусы и ступени, пересекающиеся, находящие друг на друга: приветствую! Вас, там живущих, ибо вы столько трудились, — приветствую, что б ни случилось! — когда вас видишь, когда идешь к вам, постоянно меняя направление на виражах, гора каждый раз поворачивается, кажется, что именно она, а не мы, крутится в разные стороны.

Ах, там повсюду стены, тем не менее, жители бодры, воодушевлены, — когда приезжаешь, когда видишь все это, эти триста или четыреста метров крутого берега, — без вас он давно бы обрушился, упал в воду, без вас весь берег давно бы лежал внизу, но вы были здесь, — приветствую! Приветствую вас, примите дань уважения!

Я по-прежнему в воображении на лодке, что плывет по просторам озера, я пытаюсь считать: стены высотой более двухсот метров и длиной почти в три льё [14] , и сколько же здесь может поместиться ярусов, каменных коробов и коробочек, начатков комнат, сооруженных одна подле другой, одна над другой, выдающихся вперед, отступающих вглубь, выступающих на мысах и уходящих на второй план, где растеклись заливы, и все это сотворено, вырезано человеком, выстроено полукругом, вогнуто, выпукло, отшлифовано, отполировано, соединено и ласкает взгляд, идущий издалека, а затем, при его приближении вдруг начинает дробиться, как шахматная доска, на серые и зеленые части, спутанные, перемежающиеся на спусках, словно то тут, то там непрестанно разгружали тележки.

14

Сухопутное льё равняется приблизительно 4,5 км.