Сборник статей, воспоминаний, писем

– - Мерзавец! Мундир замарал! Эполеты долой, эполеты долой! Вот так! Вот так! Вот так!

С Трубецким нечего церемониться, он сломлен и все расскажет. Для Николая -- это пешка в игре. Другое дело -- Рылеев, -- вот кто истинный вдохновитель восстания.

Бенкендорф подсказывает:

– - Так нельзя, ваше величество. Силой ничего не возьмете, надо лаской и хитростью...

Николай обрывает:

– - Не учи, сам знаю.

Действительно, Николай знает, как поступить. Он спешит проявить притворную заботу о жене Рылеева -- посылает ей деньги, велит выдать пропуск в крепость к мужу. И тут же откровенничает с Бенкендорфом:

– - Иначе теперь попробуем; что бы ни случилось, я увижу до самого дна этого омута...

Сцена допроса Рылеева -- центральная для качаловской характеристики образа Николая. То, что раньше лишь намечалось отдельными тонкими штрихами, здесь выявилось с особенной отчетливостью и яркостью. Актер заглянул в самую глубину холодного, лицемерного, жестокого существа царя. Образ все время раскрывается в двух планах: Николай покоряет Рылеева, кажется ему искренним, преисполненным сострадания, но в то же время зритель ни на минуту не теряет из виду подлинное, без маски, лицо царя, которого современники прозвали "жандармом Европы", зритель понимает подлинные мотивы его поступков.

Голос Николая доверчиво тих, почти ласков, и только иногда в еле уловимых интонациях слышится открытое злорадство, нарастающий гнев. Весь его облик напоминает хищного тигра, спрятавшего когти перед роковым для жертвы прыжком. Глаза испытующе устремлены на Рылеева, в них -- одно желание: все выудить, все узнать. Когда Рылеев, поверив в искренность царя, начинает свои признания, во взгляде Николая отражается торжество, упоение одержанной победой. Боясь выдать себя, он заслоняет лицо руками так, что только зрители могут следить за быстро меняющимся выражением его глаз. В эти минуты Николай продолжает говорить о милосердии, о всепрощении, но скрытый от Рылеева взгляд показывает его истинное состояние: узнать любой ценой, узнать, чтобы затем беспощадно расправиться со всеми заговорщиками.

Лицемерие Николая -- не ловкое притворство опытного следователя, это -- увлеченность актера, играющего роль, это -- садизм палача, истязающего свою жертву.

...Бенкендорф спрятан за ширмой. Николай идет навстречу вошедшему Рылееву и сразу же начинает атаку.

– - Стой! Назад! Прямо в глаза смотри! Честные, -- такие не лгут.

По воспоминаниям современников, глаза у Рылеева "горели и точно искрились". Стоило "улыбке озарить его лицо, а вам самим поглубже заглянуть в его удивительные глаза, чтобы всем сердцем безвозвратно отдаться ему" {А. В. Никитенко. Моя повесть о самом себе (Записки, дневники). 1904, стр. 126.}.

Николай стремится сразу же установить атмосферу интимной беседы. Он говорит почти проникновенно:

– - Ну, Кондратий Федорович, веришь, что могу тебя простить? Бедные мы оба. Ненавидим друг друга. Палач и жертва.

В качаловской интонации -- очень хорошо сыгранная теплота, объясняющая легковерие Рылеева.

– - А где палач, где жертва -- не разберешь, и кто виноват? Все, а больше всех -- я. Ну, прости ты меня...

Николай сразу же ищет предельной, почти невероятной для Рылеева близости, которая позволила бы ему проникнуть в его самые сокровенные тайны. При словах о прощении Качалов идет на смелый актерский прием: он прикасается губами к голове Рылеева. Так когда-то, рассказывал Герцен, Николай поцеловал в лоб поэта Полежаева, отдавая его за поэму "Сашка" в солдаты, обрекая на гибель {А. И. Герцен. Былое и думы, стр. 89.}.

Голос Николая становится все задушевней, все тише. Он наклоняется к Рылееву, говорит о тяжести престола, о своем неумении царствовать. Рылеев молчит. Тогда принимается новое решение -- сыграть на чувствах отца:

– - Ведь я же не зверь, не палач, я человек, Рылеев, я также отец. У тебя -- Настенька, у меня -- Сашка... Видишь, я с тобой, как друг, как брат... Будь же и ты мне братом. Пожалей, помоги...

Он еле сдерживает слезы и, как бы между прочим, мягко, вкрадчиво произносит основное:

– - Правда мне нужна, правда... Говори правду.

И Рылеев говорит правду, смело, прямо -- о несчастье народа, находящегося под властью самодержавия, без закона, без права, без чести; о жестокости Николая:

– - Вы плохо начали, ваше величество... Кровь за кровь на вашу голову и на вашего сына, внука, правнука... Я зрю сквозь столетие. Будет революция в России, будет, и тогда увидит человечество, что ни один народ так не способен к восстанию, как наш великий русский народ.

Кажется, что Николай не выдержит этих резких слов, сорвется. Но он еще ничего не узнал. Рылеев не стал более откровенным от "раскаяния" царя, не расчувствовался при упоминании о семье, продолжает говорить о революции. Что же, надо поймать его на этом. И следует новый поток красноречия Николая:

– - На друга своего восстали, на сообщника... Вместе согрешили, вместе и покаемся. Вы лучшие люди России, я без вас ничего не могу. Заключим союз, вступим в новый заговор, самодержавная власть -- сила великая. Возьмите ее у меня. Зачем вам революция? Я сам -- революция... Так говорить, как я с тобой, можно только раз в жизни...

Николай упоен, сам готов поверить в правду своих слов. Он протягивает руку Рылееву, упавшему на колени. Он обнимает его и даже плачет. Рылеев поверил, сломился:

– - Плачете! Над кем? Над убийцей своим...

Трезвый и зоркий взгляд Николая. Иной, уже деловой, требовательный тон:

– - Ну, говори, говори, не бойся -- всех называй...

И Рылеев говорит, подстрекаемый вопросами Николая, называет имена Каховского, Пестеля, Бестужева, рассказывает о плане вооруженного восстания, и снова имена -- Голицын, Пущин, Кюхельбекер, Якубович...

Вопросительный взгляд Николая обращен к ширме -- записывает ли Бенкендорф? Рылеев слышит шум за ширмой. Но царь его успокаивает, торопливо, с пренебрежением. Довольная улыбка не сходит с его лица. На прощание он говорит ему со все нарастающим, почти вдохновенным притворством:

– - Помолись за меня... Дай, перекрещу!

И дарит Рылееву свой платок, которым тот вытирал слезы.

Рылеев ушел. Из-за ширмы показывается Бенкендорф. Николай принимает поздравление, хочет казаться усталым, но он все еще наполнен ощущением только что одержанной победы, выигранной игры, упоен собой.

– - Вот до чего довели! Сыщиком сделали...

Бенкендорф снова льстит:

– - Исповедником, не сыщиком. В сердцах людей читать изволите. А платочек-то, платочек-то на память...

Смеется и сам Николай.

– - Платочек... Это недурно, это хорошо!..

Больше он не появляется в спектакле. Качалов до конца разоблачил коронованного жандарма, показал его звериную ненависть к декабристам. Ни для кого не остается сомнения, что и в будущем он станет с тупой жестокостью преследовать все передовое, свободомыслящее, превратится в палача Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, Полежаева и многих других лучших людей России.