Сборник статей, воспоминаний, писем

В антракте я говорю Качалову:

– - Почему вы уходите, Василий Иванович? У меня написано -- Вершинин остается и смотрит.

– - Но в этой же сцене у вас Вершинин по-хорошему вспоминает о Пеклеванове...

– - И что же?

– - Значит, он часто ставит его на свое место, учится у него. "Как бы поступил, -- думает он, -- Пеклеванов на моем месте? Стал бы он заниматься, как Васька, пропагандой, когда с минуты на минуту -- бой, против тех же американцев и японцев? Ну, допустим, распропагандировал Васька одного американца, отпущу я его на волю, тот уйдет к своим, десяток-другой распропагандирует, а ведь еще остались полки, которые стоят возле пулеметов и пушек, направленных в нашу сторону?" Пропаганда -- пропагандой, а я -- военный, мне нужно готовиться к бою.

– - Вот как бы поступил Пеклеванов. И зритель должен думать, что я готовлю бой. Верно?
– - Верно.

4

Мне было крайне интересно увидеть, как будет играть Качалов в "Бронепоезде", но на репетициях мне присутствовать почти не пришлось. После окончания "застольного" периода в работе над пьесой я уехал за границу, а когда вернулся в Москву, спектакль, можно сказать, был уже готов. Внесли кое-какие крошечные поправки, и спектакль вышел на публику.

Бывают встречи драматурга с актером, полные разочарований, взаимного непонимания, но бывают и удивительно счастливые. Увидав Качалова в роли Вершинина, я как бы снова, во плоти, увидал этот, много и кропотливо продуманный мною образ вожака сибирских партизан. Я был удивлен. Качалов с поразительной силой сумел понять и развить весь подтекст "Бронепоезда", который в пьесе был более лаконичным и сгущенным, чем в повести.

Самой сильной получилась у Качалова сцена "На колокольне". Текста здесь для игры актера мною дано очень мало, но Качалов обнаружил все свое умение вчитываться в подтекст, то есть во внутреннюю жизнь человека, на которую реплики и ремарки только намекают. Почти без слов Качалов создал в этой сцене фигуру партизанского вожака, исполненную огромной выразительности, пафоса, внутреннего обаяния. Забыв о том, кто написал эту пьесу, я был захвачен монументальностью фигуры Вершинина.

Или сцена "У моря", когда Вершинин получает известие о том, что японцы убили его детей. С каким внутренним знанием, с каким тактом и убедительностью Качалов изобразил здесь перелом в сознании Вершинина, когда его личное потрясение переходит в пафос борьбы за интересы всего народа. Любовь сибирского партизана к Родине Качалов передал здесь очень скупыми, но буквально потрясающими актерскими средствами.

Еще одним пленил меня Василий Иванович в этой роли: своим исключительным актерским тактом. При всей скудости вершининского текста в пьесе Качалов не старался его увеличить и вообще не стремился лишний раз выдвинуть Вершинина на первый план. Как я уже говорил, в сцене "На колокольне" мысль о "распропагандировании" американца приходит (по повести) Ваське Окороку. Качалов предложил, чтобы эту мысль Окороку внушил Вершинин. Так у партизанского вождя возрастала сила политического и психологического убеждения. Но при этом личные свои актерские интересы Качалов оставил в тени. Он предложил, чтобы при диалоге между Окороком и американцем Вершинин не присутствовал и не принимал в нем участия.

Огромное значение качаловского Вершинина -- не только в прямых результатах работы актера, но и в том большом прыжке, который этот актер сделал от своего старого репертуара к героическому образу активного участника гражданской войны. Актеры, игравшие в "Бронепоезде" в театрах всей страны, имели перед собой пример Качалова. Качалов--Вершинин заговорил полным голосом с подмостков Художественного театра, и его голос, возвестивший правду революционной борьбы, звучал на всю страну.

5

В "Бронепоезде" действие, как уже сказано, развертывается на Дальнем Востоке.

Действие "Блокады", второй моей пьесы, где играл Качалов происходит в Ленинграде, в дни кронштадтского мятежа, когда империалисты, разбитые на всех других фронтах, задумали нанести удар через Кронштадт и кронштадтских мятежников по великому городу Ленина и Октября.

Так же, как и в "Бронепоезде", я хотел показать народ, сопротивляющийся контрреволюции, громящий интервентов и мятежников. В дни кронштадтского мятежа я жил в Ленинграде, работал газетным корреспондентом. Я видел подавление этого мятежа, был затем и в Кронштадте. Стало быть, и время, и место действия, и люди были мне знакомы.

Однако целиком пьеса не удалась мне. А когда я понял все слабые места пьесы и предполагал ее переделать, "Блокада" уже сошла со сцены: зритель, тонко чувствующий все недостатки пьесы, встретил ее холодновато, несмотря на то, что Качалов играл превосходно, да и другие артисты -- Тарханов, Ливанов, Кудрявцев -- создали замечательные образы рабочих-типографщиков и работали над этой пьесой более длительное время, чем над "Бронепоездом".

Главной моей ошибкой было то, что я слабо показал роль Коммунистической партии в деле руководства рабочим классом, в деле воспитания его, а стало быть, и в подавлении кронштадтского мятежа. Получилось, таким образом, преобладание стихийности, что в корне неверно и что исказило историческую обстановку.

Пьесе вредил также излишний психологизм, чрезмерное внимание к второстепенным и, в сущности, ненужным сторонам сюжета. Вследствие этого некоторые действующие лица получились напряженными, с жизнью, сосредоточенной исключительно внутри себя. Чувство бодрости и оптимизма, характерное для "Бронепоезда", проскальзывало редко на страницы "Блокады". А мне ведь хотелось, в противовес мрачному, мятежному Кронштадту, показать, несмотря на голод и нужду, которыми мучились тогда ленинградцы, весь великолепный и яркий революционный оптимизм Ленинграда и ленинградского рабочего класса.

Однако и из этого, недоработанного материала "Блокады" Качалов, игравший главную роль рабочего, "железного комиссара", сумел сделать многое. Он всячески старался додумать за меня то, что я не мог или не в состоянии был тогда додумать. Но часто, вздыхая, говаривал:

– - Слишком просторно, слишком просторно для фантазии. Актера надо держать в узде слов автора. А здесь я чувствую в ваших словах сложность вопроса, начинаю над ним размышлять, -- а дальше опять не то, упрощено все как-то.

И так же, как в "Бронепоезде", он был жаден в работе, жаден к встречам с нужными для работы людьми, жаден на книгу, на рассказ. Так же, как в "Бронепоезде" он отлично знал Сибирь, так и теперь, в "Блокаде", он превосходно знал Ленинград 1920--1921 годов. Он говорил:

– - Петербург я знал давно, а с этим, новым городом встречаюсь заново. Чрезвычайно интересно. Показать ленинградского рабочего, как это интересно!
– - И, слегка прищурив один глаз, продолжал: -- Вы подумайте! Художественный театр искал всю жизнь лучшего и смелейшего Человека; с мучениями, с большими страданиями, искал, -- и верил: придет награда за страдания, праздник. Я знаю, что, возможно, спектакль и не выйдет... Все равно, дорогой, это будет ступень к тому, чтоб показать рабочий класс, Ленинград. Пусть -- первая ступень, но она не принижает, -- все-таки ведь ступень, все-таки ведь стали выше на одну ступеньку. А там -- вторая придет, третья, и все выше, а сверху все видней и видней новую жизнь.

Я пригласил к себе московских рабочих-типографщиков (действие "Блокады" развертывалось в типографии). Эти рабочие в дни гражданской войны работали в Ленинграде, теперь они или учились в Москве, или занимали какие-нибудь хозяйственные посты. Они были очень рады встрече с Качаловым. Сначала они, естественно, смущались, но когда Качалов рассказал им содержание пьесы и даже прочел крошечный отрывок, все вспомнили дни кронштадтского мятежа, -- и полились рассказы о типографиях, о том, как гнали с заводов "волынщиков" -- агентов кронштадтцев, подговаривавших рабочих к саботажу и забастовке.