Сборник статей, воспоминаний, писем

Мне мерещились народные сцены, внезапность проявления радости и горя, необычайно бурные порывы восторга, трепетание всего огромного пространства битвы за свободу, которую вел советский народ, виделось все величавое торжество победы. Являлись мне, в моем воображении, русские поля, леса, тайга, реки, океан -- все, где развертывалась атака на старый мир, -- и все это было залито сверканием солнца, огромного, родного солнца...

2

Я не знаю актера, который бы до такой поразительной степени мог углубиться в работу, мог так отграничить себя от всего, что мешало этому углублению, необходимому и полезному для его творчества. И в то же время он не забывал о людях, а наоборот, еще сильнее проникался любовью к ним.

Часто казалось, что этот актер выше и полноценней образа, задуманного автором. Более того. Казалось, что он переступил грань искусства и стал тем живым человеком, которого никакому автору не создать.

Действие пьесы "Бронепоезд" происходит на Дальнем Востоке. Качалов, до пьесы "Бронепоезд", знал о нем столько же, сколько знает каждый интересующийся художественными произведениями о Дальнем Востоке, а также историей партизанской войны с англо-американо-японскими интервентами. К тому же книг на эту тему в те времена было не много.

Он, повторяю, был хорошим читателем, не больше.

Но едва он согласился играть роль вожака партизан Вершинина, он почти мгновенно из читателя превратился в человека изучающего, в ученого почти. Он читал лихорадочно, встречался с людьми, которые участвовали в партизанском движении, непрестанно желал видеть сибиряков, узнавал, как они говорят, одеваются, в каких избах живут, часто повторяя: "Какими лодками да сетями ходите в море?" Право, мне часто казалось, что он знает больше меня о Сибири и что он способен прочитать добрый цикл лекций о партизанском движении. И одновременно все эти знания окрашивались его, качаловским, светом человечности.

Инициатива исполнения роли Вершинина принадлежала самому Качалову. Опытный актер, умеющий находить интересное для него зерно роли даже при беглом ознакомлении с несколькими сценами пьесы, Качалов пришел к своему решению после того, как он прослушал в авторском чтении, за столом в Художественном театре, только три картины будущей пьесы: "На колокольне", "Беженцы", отрывки из сцены "Возвращение бронепоезда в город".

Естественно было желание Качалова получить от меня, автора, возможно больше подробностей, дополнений, разъяснений, касающихся идеи пьесы в целом, характера, внешности, образа действий и биографии Никиты Вершинина. Я был скуп на объяснения, полагая, что все нужное сказано уже в самой пьесе (которая, кстати сказать, дописывалась в процессе совместной работы с театром).

Но Качалов проявил совершенно неведомое для меня мастерство собеседника. Он умело распознавал подробности, помогавшие ему в создании сценического образа. С особым вниманием прислушивался он к остаткам моего сибирского говора, тут же, на ходу перенимая наиболее характерные интонации и ударения. К слову сказать, он очень заинтересовался как-то брошенным мною вскользь замечанием о сапогах сибирских крестьян-рыболовов -- "броднях". Такие сапоги раздобыли ему для роли Вершинина.

Уже во время первых наших бесед Качалов стал предъявлять ко мне, как к автору, вполне законные требования. Например, речь Вершинина в сцене, где изображены приход бронепоезда в город и встреча с телом мертвого Пеклеванова, была первоначально очень лаконичной. Качалов обратил мое внимание на то, что в повести "Бронепоезд" есть повествовательный подтекст, который позволяет для финальной речи Вершинина создать более развернутую картину, насыщенную действенностью. Я ему поверил и переписал речь Вершинина. Впоследствии, уже глядя на спектакль из зрительного зала, я понял, насколько тонким и дальновидным было это указание Качалова. Теперь я уже жалел, что речь Вершинина была слишком, все-таки, коротка.

3

Широту жизненного кругозора, пытливость, расспросы, внимание к каждой мелочи, весь этот неутомимый труд Качалова в поисках образа я могу сравнить лишь с трудом другого русского гения -- М. Горького.

В дни работы над ролью партизана Вершинина Качалов, и без того часто выступавший перед бойцами и командирами Красной Армии, появлялся в армии особенно часто. Среди командного и рядового состава в те дни встречалось много партизан, боровшихся в годы гражданской войны против интервентов и белогвардейцев. У них черпал свое вдохновение Качалов, там находил подъем и, как говорил он, -- "острое ощущение важности, нужности и ответственности нашего искусства".

Однажды после такого выступления для бойцов и командиров нашей армии он сказал:

– - А ведь Вершинина-то надо сделать постарше. Сколько ему, по-вашему, лет?

– - Ну, лет тридцать пять...

– - Больше, больше!

И повернувшись к Хмелеву (игравшему в пьесе роль Пеклеванова, начальника подпольного революционного штаба в городе), проговорил:

– - Освободительная война, как и каждый подъем народа, характеризуется тем, что всякий из нас чувствует себя нужным и талантливым. В такой войне и пожилой не уступит молодым в проворстве и смелости. Вчера разговаривал с двумя командирами. Одному -- лет двадцать с небольшим, а другому -- за сорок. Оба из рабочих, и оба командуют великолепно, а учатся как! Так в жизни. Так и в пьесе. Васька, "мой секретарь штаба", почти юн. Вершинин должен контрастировать с ним. Ну, пусть я буду постарше, попочтенней.

И, улыбнувшись, добавил:

– - А разве мне не хочется быть помоложе? Очень хочется. Только это не нужно. А нужно, чтобы все поняли: на врага встала вся Россия, социальная революция всех подняла и мобилизовала.

Качалов хотел сделать Вершинина обаятельным и внешне:

– - Народ любит меня за храбрость и ум. Отлично. Но и внешне я должен нравиться зрителю. "Вот, скажут, какой простой и приятный человек. И не удивительно, что он благороден, честен и прям". Пеклеванов -- кто? Председатель ревкома? Да. Но одновременно он и сердце народа. Он -- наша партия! И недаром ведь он сразу стал со мной откровенен. Взглянул -- и увидал во мне силищу нашу крестьянскую, широкую, простую, красивую...

Глава подпольного ревкома Пеклеванов и предводитель партизан Вершинин видятся в пьесе один раз.

– - Тем ярче, -- говорил Качалов, -- тем сильней должна запечатлеться в душе зрителей эта единственная встреча людей, которые сразу же поняли друг друга и сразу стали друзьями. Их дружба предопределена борьбой народа за свою свободу и их честностью, их искренним отношением к запросам жизни.

В перерывах, на репетициях, я часто видел их беседующими.

Хмелев говорил властно, смело. Мне казалось, что он необыкновенно быстро вошел в роль Пеклеванова, сжился с нею. Но, приглядевшись и познакомившись с его работой над собой, я и здесь увидел упорство и огромный труд. Пеклеванов -- интеллигент, подпольный работник партии, вращавшийся главным образом среди рабочих. Пожалуй, он не так уж часто встречался с крестьянами типа Вершинина: пахарями и рыбаками, живущими далеко от города, в глубине тайги.

И, однако, как быстро они поняли друг друга! И как быстро, главное, понял Вершинин правду, которую несет ему Пеклеванов, правду большевистской партии! Как внешне далек Пеклеванов от Вершинина: сутул, близорук, мешковат. Чем тут можно плениться? Но вот повернулся он всей своей фигурой к Вершинину, прозвучал металлический голос, вдохновенная и огромная правда, -- и понимаешь, что не только Вершинина, но тысячи других людей поведет за собой эта могучая и огненная сила.

Хмелев ведет сцену в фанзе. Качалов оборачивается ко мне и тихо, с увлечением, говорит:

– - Он меня направляет. Какая мощь!..

В тот же день проходили сцену "На колокольне". Там есть место, когда "секретарь" партизанского штаба Васька Окорок (Н. Баталов) разъясняет пленному американскому солдату простую истину, -- которую и до сих пор многие американцы не поняли, -- что такое новая Россия и чего она добивается, свершив Октябрь.

По моему замыслу, Вершинин должен присутствовать при этой "агитации" Васьки Окорока.

Васька--Баталов начинает разговаривать с американцем. Качалов вдруг уходит. И возвращается в конце, когда Васька уже пляшет от радости, что "упропагандировал" солдата. Режиссер повторяет эту картину. Качалов опять уходит. Я недоумеваю.