Сборник статей, воспоминаний, писем

Во время летних гастролей в Ленинграде спектакль "Воскресение" прошел с огромным успехом ("Чудесная тишина внимания, которой мы не избалованы в Москве"). 2 июля 1931 года скончался В. В. Лужский. Качалов, всегда очень тепло к нему относившийся и очень ценивший его большой талант, писал из Ленинграда: "Да, Лужский. Жалко его, больно за Перету {П. А. Калужская, жена В. В. Лужского.}. Досадно и грустно, что не услышим больше его импровизаций. Жалко, потому что рановато все-таки ушел из жизни, которую прожил хорошо, со вкусом, с удачей. Удача у него была большая, во всем,-- вот кроме грудной жабы..."

3 июля Качалов участвовал в торжестве на одном из ленинградских заводов: смотрел новую турбину, приветствовал рабочих и выступал со стихами "Перекличка гигантов". "Живу в суете, -- писал он, -- но как-то приятно, почти радостно отдаюсь ей, -- вероятно, потому, что уж очень люблю Ленинград".

Сезон 1931/32 года был очень тяжел для Василия Ивановича. Он ходил на репетиции "Мертвых душ", но легко простужался, заболевал трахеитом, усиливались его обычные бронхиты.

29 мая 1932 года на траурном заседании в Вахтанговском театре, в связи с десятилетием со дня смерти Е. Б. Вахтангова, Качалов выступил с воспоминаниями. Он рассказывал о юноше Вахтангове и первом знакомстве с ним, о его тонких, метких пародиях на знаменитого московского профессора-химика Каблукова, на Качалова -- Анатэму и на Качалова -- Гамлета. "Во всех этих пародиях,-- говорил В. И.,-- Вахтангов никогда не разил беспощадно, а всегда в них жила какая-то любовность, великая мягкость большого художника". В. И. подчеркивал, что вахтанговские пародии в самих пародируемых лицах всегда вызывали "не обиду и протест", а восхищение,-- "может быть, еще потому, что в этих набросках чувствовался будущий большой режиссер".

Со здоровьем не ладилось. В И. перестал ходить на репетиции "Мертвых душ". Это его угнетало. 2 июня он писал в Ленинград своему другу С. М. Зарудному: "У меня в этом сезоне пропала вера в свое здоровье. Да и вообще в свое благополучие, в свою удачу, в свою счастливую звезду. Мне положительно не везет в этом году. Такое у меня настроение, как будто наступила расплата (может быть, и справедливая, но от этого ведь не легче), расплата за все мое старое "везение". Отошел совсем от "Мертвых душ" (отсюда актерская скука). "Мертвые души" продолжают репетировать с Топорковым -- Чичиковым, и репетиции ведет сам Константин Сергеевич, который, говорят, бывает гениален на отдельных репетициях, но часто болеет и утомляется. Генеральные репетиции будут только в сентябре, когда возобновится сезон. Если буду здоров и приготовлю за лето Чичикова, то, может быть, буду репетировать и я -- с осени".

Июль и начало августа 1932 года Качалов с Леонидовым лечились в Баденвейлере, где проводила лето семья Станиславских. Качалова звали концертировать в Париж и Америку, но он решительно отказался. 4 июля он писал: "Здесь очень тихо, пустынно, воздух чудный. Балкон мой выходит в парк, совершенно безлюдный. Белки во множестве гоняются друг за другом, почти влетают на балкон, а уж воробьи и чижи прямо хозяйничают на столе и подъедают мои завтраки... Доктор, весьма средний и умеренный немец без особых примет, если не считать фехтовального шрама на щеке, тихий, сосредоточенный, но очень настойчивый и упорный. И, конечно, сам Мироныч {Так в шутку В. И. звал иногда Л. М. Леонидова.} -- милейший, в чудном настроении духа, -- вот и вся моя компания. Ходим для развлечения к Станиславским, хотя они живут еще скучнее нас, потому, что еще больше лечатся,-- даром, что там есть молодые".

Лечение как будто шло на лад, хотя именно с этого лета у Василия Ивановича определилось предрасположение к диабету, который так изнурял его в последние годы жизни. "Уж очень много дождя,-- писал он в июле.-- Говорят, это не дождь, а горные туманы, но все равно от них скучно. При такой тишине, при таком безлюдьи солнце прямо необходимо. И когда светит солнце и не видишь людей, то делается даже весело, чудно как-то. Тогда даже наплевать, что нет людей. Зато белки носятся, как оголтелые, серны скачут очаровательные, птицы всевозможные, воробьи, чижи. А когда дождь, то ползают только большие, жирные улитки по дорожкам парка. И я. И целыми часами не видишь ни одного человека. Лечиться, так лечиться".

В санатории В. И. настолько окреп, что по дороге домой дал концерты в Ковно 17 и в Риге 22 августа. Ковенские газеты объявили, что Качалов будет читать сцену из "Гамлета" -- "За коньячком" (!). В Риге его уговорили остаться еще на один вечер (оба раза он выступал в "Театре русской драмы"). В программе первого вечера -- отрывки из "Воскресения", из "Смерти Иоанна Грозного", монолог "Клейкие листочки" (из "Братьев Карамазовых"), стихи Маяковского и Есенина. В программе второго вечера -- "Эгмонт", "Гамлет", "Лес".

В 1948 году, в связи с 50-летием МХАТ, Ян Судрабкали, народный поэт Латвийской ССР, лауреат Сталинской премии, вспоминал о начале тридцатых годов: "В буржуазные времена в Латвии власть имущие всеми правдами и неправдами старались закрыть доступ к русскому искусству и русской литературе. Россия стала страной революции, и вот даже Лев Толстой в глазах латвийской реакции стал большевиком. Но и в те дни у нас гостил великий Качалов, и, слушая Шекспира, Пушкина, Толстого, мы думали о советской Москве и Художественном театре, строившем вместе с рабочими и крестьянами, учеными и писателями новую жизнь".

СНОВА "ВИШНЕВЫЙ САД"

21 сентября 1932 года в "Советском искусстве" были помещены воспоминания Качалова "В поисках Барона" (о работе над ролью в спектакле "На дне"), а 25-го, в связи с 40-летием литературной деятельности М. Горького, Москвин и Качалов выступили в торжественном спектакле. Постановлением правительства МХАТ был переименован в "МХАТ имени М. Горького". В "Советском искусстве" 3 октября среди откликов других театральных деятелей появился и взволнованный отклик Качалова.

4 октября 1932 года Качалов впервые в Москве сыграл в "Вишневом саде" Гаева, заменив Станиславского. С тех пор эта роль прочно вошла в его репертуар. Роль Гаева была одним из эскизов, предварявших создание блистательно вылепленного образа Захара Бардина. Качалов заботливо отделывал детали роли. Он показывал этого опустившегося человека, этого "банковского служаку" из среды уходящего дворянства с легкой усмешкой, не скрывая от зрителя никчемности своего героя. Гаев -- Качалов непосредственно, по-детски откликался на впечатления, которые скользили по его сознанию ("А здесь пачулями пахнет!"), и зритель видел его растерянность, недоумевающие глаза потерявшего почву старого ребенка, подчас, однако, не забывающего, что надо держать себя по-барски, с достоинством. В эти минуты качаловский Гаев казался особенно жалким, вызывал у зрителя снисходительную иронию. Его неумение хоть на чем-нибудь сосредоточиться, органическую потребность скользить мыслью с предмета на предмет и задерживаться только на самом безответственном Качалов показывал с особым артистическим тактом во втором акте. Прислушиваясь к "еврейскому оркестру", звуки которого доносятся издали, Гаев дирижирует тростью и рукой. Неустойчивая поза, детские бездумные глаза, легкомысленные, наивные лирические интонации, крохотная, нелепая белая пикейная панамка на голове -- за всем этим зритель чувствовал мягкую иронию артиста: "Помнишь, четыре скрипки, флейта и контрабас". И тут же, в той же интонации: "Мне предлагают место в банке. Шесть тысяч в год". В третьем акте, в гениальной по лаконизму и насыщенности сцене приезда с торгов, качаловский Гаев казался воплощением класса, уходящего в прошлое. Наступает настоящая расплата, и на секунду просыпается и в Гаеве живая человеческая горечь. В четвертом акте болтун и "служака" Гаев прощается с домом, обреченным на слом. Стоя спиной или вполоборота к публике, он с действительной болью смотрит на следы снятых со стен портретов. Сдержанное, сдавленное рыдание и уход. Над этим последним "уходом" Гаева В. И. часто задумывался и менял мизансцену: то уходил просто вслед за Раневской, то приосанивался и для того, чтобы скрыть свое состояние от окружающих, уходя, громко откашливался и нарочито легкомысленно вертел тростью у себя за спиной. Так Качалов сохранял чеховскую тональность образа.

13 октября на вечере в ЦДРИ происходила встреча трех Гамлетов: Роберта Адельгейма, Горюнова и Качалова. "Гром аплодисментов встречает появление Качалова,-- сообщал рецензент "Советского искусства".-- Гамлет Качалова -- трагедия сосредоточенной, возвышенной мысли, холодного скепсиса и глубокой иронии. Этот Гамлет все берет под контроль разума. Полный, певучий, спокойный и такой уверенный голос. Скупой жест. Это Гамлет, променявший шпагу на книгу, страсть на сомнение. Гамлет, сошедший с котурн "монументальных" страстей... Чудеснейший из Гамлетов!"

Здоровье Качалова стало сдавать. Приятную и желанную поездку в Ленинград опять пришлось отменить. По той же причине оказалось неизбежным прекращение работы над Чичиковым.

К этому периоду накопилось немало записей на пластинки материала, который входил в качаловский концертный репертуар: "Дума про Опанаса" Багрицкого, которую В. И. значительно сократил и перемонтировал, его же "Весна", "Джон -- Ячменное зерно", стихи Н. С. Тихонова "Баллада о гвоздях", "Полюбила меня не любовью" и др.