Сборник статей, воспоминаний, писем

Из Баку от одного из старых зрителей, который в 1911 году юным студентом Московского университета впервые перешагнул "порог святыни русского искусства -- МХАТ", Качалов получил письмо, являющееся для нас ценным свидетельством. В подробностях вспоминая весь творческий путь Василия Ивановича, его корреспондент особенно останавливался на "эпохе умственного разброда" после поражения революции 1905 года, когда "со сцены МХТ всеобщий любимец Качалов устами изображаемых им героев звал молодежь к борьбе". "В простых и ярких образах, голосом, только одному Вам присущим, Вы с такой убедительностью говорили о ценности жизни, о вере в человека, в его высокое призвание, что мы уходили из театра завороженные. Мысль начинала бурлить. Мы задумывались над окружающим. Начинали осознавать, что безвременье было преходящим. Художественный театр со Станиславским и Качаловым стал для нас источником зарядки, и мы бодро смотрели вперед, полные неиссякаемой веры в великое будущее нашей родины и в ее замечательную культуру. Вы воплощали в себе всегда лучшие черты того русского интеллигента, который считал своим духовным отцом Белинского".

Молодежь приветствовала Качалова в день его 70-летия с фронтов Отечественной войны. Это были горячие, то короткие, то длинные письма, то с германской, то с румынской, то с венгерской земли. "Глубокоуважаемый Василий Иванович! Поймете ли Вы мою радость фронтовика, узнавшего о награждении Вас вторым орденом Ленина?
– - писал ему советский офицер из Германии.
– - Мне особенно радостно знать, как моя Родина чтит своих сынов, вознесших русскую культуру и русский театр до необычайных высот". Из Венгрии поздравлял его старший лейтенант Верещинский, бывший студент Московского университета: "С Вашим именем у нас ассоциируется наша великая театральная культура, наш МХАТ". "До переднего края газеты из Москвы идут очень долго, и только вчера я узнал, что Вам исполнилось 70 лет, -- в большом, взволнованном, сердечном письме обращался к Качалову орденоносец И. В. Топычканов.
– - Мне хочется сказать Вам, дорогой Василий Иванович, что люди на фронте, некогда видевшие Вас на сцене и слышавшие Вас, помнят Вас крепко и крепко любят. Часто, очень часто, лежа где-нибудь в землянке на импровизированном ложе, я вспоминаю ветхий и потрепанный, но до человеческой близости родной занавес МХАТ и Ваши умные, немного грустные глаза. Ивар Карено... В этой роли я видел Вас в последний раз. Это было 27 июня 1941 года, в канун моего ухода на войну. Я и по сие время помню, какими глазами Вы смотрели на чучело сокола, помню свежий носовой платок, неожиданно появившийся в левом кармане старого, сильно поношенного костюма, и Ваши трогательные, доводящие до слез жесты и мимику, которыми Вы пытались обратить на себя внимание жены. Такое не забывается, такое помнят всю жизнь".

21 марта Качалову был вручен второй орден Ленина.

В апреле В. И. читал на вечере памяти А. Я. Закушняка. К 15-летию со дня смерти Маяковского вместе с Яхонтовым он написал для "Советского искусства" небольшую статью о поэте. В июне был в Доме актера на встрече ученых с мастерами искусств.

Всю весну шла большая работа по подготовке радиокомпозиции в двух сериях по роману Сервантеса "Дон Кихот" (постановка О. И. Пыжовой и Б. В. Бибикова, музыка Дм. Кабалевского). Сцены с участием Дон Кихота входили главным образом в первую серию, все основное звучание образа сосредоточено было здесь. "Меня давно привлекала идея воплотить образ великодушного рыцаря, странствующего мечтателя Дон Кихота, -- говорил В. И.
– - Бессмертная книга Сервантеса сохранила свою свежесть и силу до наших дней. С новым значением звучат для нас слова ее героя: "Нет на свете дела более благородного, чем труд солдата. На военной службе человек достигает самого дорогого -- чести. Мы, рыцари и солдаты, помогаем слабым, караем низость, мстим за угнетенных..." Наибольшей глубины и выразительности достигал качаловский образ Дон Кихота в сцене с кукольным театром, где до конца раскрывалось столкновение героя с цинизмом окружающей его жизни: "Как? Так это были куклы?!" В этой интонации звучала и доверчивость, и обида, и утверждение своей мечты. Голос Качалова достигал здесь предела простоты и человечности.

Как и вся страна, Качалов переживал огромный подъем в незабываемые дни победы советского народа над германским фашизмом. Всей душой художника-патриота он участвовал в ликующем общенародном торжестве.

"Какие широкие просторы открыты для советской культуры!
– - писал он.
– - Мы, русские актеры, все свои силы отдадим служению нашему великому, свободному, могучему народу" {"Правда", 3 сентября 1945 г.}.

В документальном фильме "Мастера сцены" был заснят кабинет В. И. (он работает над рукописью воспоминаний о Горьком), сцены из "Вишневого сада" и четвертый акт спектакля "На дне".

В августе В. И. лечился в "Барвихе". В начале сезона предполагалось, что он будет играть лорда Кавершема в комедии Уайльда "Идеальный муж", но из-за непрочности здоровья он просил иметь его в виду как второго исполнителя.

В конце сентября Качалов был введен в Художественный совет при Комитете по делам искусств. Ему приходилось прочитывать немало пьес, давать отзывы, участвовать в совещаниях.

На своем творческом вечере в Доме актера 22 октября В. И. играл сцену из "Бориса Годунова" "Келья в Чудовом монастыре". Качаловский Пимен прозвучал как социально заостренный образ, в котором можно было проследить все этапы биографии этого страстного воина, в старости ставшего летописцем. Интерпретацию пушкинского "Пророка" многие считали вершиной качаловского мастерства. Финал стихотворения звучал ударом колокола. "Думается,-- писал рецензент,-- не было в зале человека, который не ощутил бы в этот момент особенного трепетного чувства, которое трудно и даже невозможно объяснить словами, как невозможно подчас передать словами впечатление от музыки".

После концерта состоялось чествование Качалова (в связи с его 70-летием) театральной общественностью Москвы.

НЕЗАВЕРШЕННЫЕ РАБОТЫ

1 ноября 1945 года во время репетиции "Ивана Грозного" скончался Н. П. Хмелев, дарование которого так горячо ценил Качалов.

"Я ощущаю безвременную кончину Н. П. Хмелева, -- писал В. И. в "Советском искусстве" 2 ноября, -- как огромную утрату Художественного театра и как тяжелую личную потерю. Я так привык восхищаться его чудесным талантом, его растущим и все более поражающим актерским мастерством, его тонким художественным вкусом. Казалось, ему доступно все самое глубокое и самое трудное в нашем искусстве. Я горячо верил, что именно ему еще предстоит сыграть громадную роль в будущем нашего театра, двинуть его далеко вперед, привести к новым победам".

3 декабря в ВТО он открыл вечер памяти Н. П. Хмелева.

25 декабря в ЦДРИ с огромным успехом прошел творческий вечер Качалова (Пушкин, Толстой, Блок, Маяковский, Есенин). В период школьных каникул В. И. выступил в роли "1945 года" в радиокомпозиции "Клуб знаменитых капитанов".

16 февраля 1946 года в Кремлевской больнице умер И. М. Москвин. Качалов лежал в эти дни в другом отделении больницы. Для него это был тяжелый удар, огромная потеря -- и в искусстве и в жизни.

В апреле состоялся качаловский вечер в Доме ученых (Толстой, Маяковский). 7 мая В. И. был дважды включен в программу "Дня радио": утром выступал с приветствием, вечером читал.

В середине мая он был награжден медалью "За доблестный труд в Великой Отечественной войне". Выступал в частях Московского гарнизона. Играл "Воскресение", "Вишневый сад" и "Враги".

К 10-й годовщине со дня смерти М. Горького подготовил новую работу и записал ее на тонфильм -- рассказ "Знахарка". Мало известный широкой публике превосходный рассказ в исполнении Качалова прозвучал с огромной силой. На "горьковском" четверге в редакции газеты "Комсомольская правда" Качалов читал свои воспоминания о Горьком и рассказ "Утро". Играл в МХАТ Барона и Захара Бардина.

Это было первое лето, которое после перерыва военных лет В. И. проводил на Николиной горе. В 1945 году он от этой возможности отказался: "Без Вадима она мне не нужна". На этот раз он прожил на даче больше месяца. Как всегда, много гулял, бывал у соседей, отдыхал на "качаловской скамейке" в саду дачи Кравченко, откуда открывался широкий простор полей, сидел внизу, на бревнах, у самой Москвы-реки. Как-то, сидя высоко над берегом на скамье, окруженной кустарником, он услышал веселый плеск воды, смех, шум купающихся мальчиков-подростков. Со сдержанной силой он вдруг сказал: "А как бы я хотел!" -- и замолчал. В это лето в нем жила особенная потребность все сполна взять от жизни, ощутить ее во всех ее могучих проявлениях.

В. И. любил радиорепортаж Синявского о футбольных состязаниях. Он вслушивался, пристально следил за тем, что происходило на стадионе. Когда радиорупор доносил подъем и взрывы настроений толпы или действенное, насыщенное ожиданием молчание, лицо В. И. выражало живой интерес. В его глазах появлялась улыбка, искорки юмора. Так жадно любил он жизнь.

Много читал. Читал большие куски из "Дяди Вани". Этот спектакль заново репетировали в Художественном театре, и по просьбе исполнителей перед концом сезона Качалов прочел им всю пьесу. С особенным наслаждением читал он дома сцены с Серебряковым. У него намечался умный, тонкий и едкий рисунок роли, уже начинавшей звучать с более резкой, испепеляющей силой, чем у Чехова. У Качалова Серебряков оказывался не только самодовольным тупицей, снисходительным трутнем, принимающим, как должное, благоговение окружающих: он вырастал действительно в "идола", занимавшего в жизни чужое место, в человека-куклу с типично профессорской манерой "себя подавать": "Надо, господа, дело делать! Надо дело делать, господа!" Он становился олицетворением общественного явления большого масштаба. Казалось, актер работал щедринской кистью. Это был Серебряков, жертвой которого стали тысячи Войницких дореволюционной России. В качаловском эскизе были все элементы по-индюшечьи раздувшейся "личности", черты злейшего врага настоящих, живых и талантливых людей. Чисто бытовые штрихи не заслоняли острого социального рисунка. В качаловском Серебрякове внимание зрителя не распылялось по мелочам: образ намечался крупно, резкими мазками. Качалов доводил гневную правду Чехова до конца. Думается, В. И. очень хотелось сыграть эту роль. Надо было видеть ту творческую жадность, с какой он накинулся на чеховский материал. И тут же, как всегда, останавливал, сдерживал себя, отказывался от всякой мысли об этой работе, бросал и думать, может быть, не открывал до конца эту мечту даже самому себе.

С 15 августа В. И. месяц лечился в "Барвихе". Много бывал на воздухе. Хотя больших прогулок совершать не мог, но ходил по-прежнему быстро. Как всегда, любил дышать хвоей, наслаждался прозрачными осенними днями, любил следить за треугольником улетающих журавлей. Вспоминал любимые тютчевские строки.

Этой осенью Качалов еще нашел в себе силы побывать в Ленинграде. И на этот раз это было сопряжено с творческим подъемом, о котором по его рассказам о себе можно было только догадываться. Для Василия Ивановича была характерна манера на словах преуменьшать то большое, что в нем возникало, отодвигать его куда-то вглубь. Это была та же качаловская сверхправдивость. А тут он почти не сомневался, что едет в Ленинград в последний раз. И опять встреча с ленинградцами дала ему большую радость и свежесть ощущения своих творческих сил -- радость, отравленную сознанием приближающегося конца. Опять он ходил по своим любимым набережным и улицам и "прощался" с ними (как сказал он, вернувшись). "Все было по-качаловски прекрасно, -- писал после двух вечеров рецензент "Вечернего Ленинграда".
– - За неповторимым мастерством артиста чувствовалось нечто неизмеримо большее, чем совершенное актерское умение... Россия, Родина, страна могучая и непобедимая, русский человек, великий духом и силой, твердо верящий в прекрасное будущее и созидающий его, вставали в исполнении В. И. Качаловым стихов". В. И. вернулся в Москву душевно переполненный, но грустный от сознания уходящих физических сил. Обещал приехать в ноябре на юбилей Мичуриной-Самойловой, но не решился.