Сборник статей, воспоминаний, писем

К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ

Станиславскому исполняется 70 лет. Большой, светлый путь прошел этот большой, светлый человек.

Это хорошо. И хорошо, радостно представлять себе мысленно этот большой, светлый человеческий путь. Путь, в котором так много всего "человеческого", путь, полный всего, что только может дать человеческая жизнь, -- и хорошего и плохого. Хорошего в его жизни было гораздо больше, чем плохого. Да и плохое -- как мне представляется -- переходило у него в хорошее.

Ясной радостью, понятной гордостью за человека, умилением, теплотой наполняется сердце, когда думаешь о всей жизни, прожитой 70-летним Станиславским. Но вот о чем я не могу думать без глубокого волнения, без того замирания сердца, какое ощущаешь от высоты, глубины, бездонности, -- это когда я думаю о художнике Станиславском, о _т_в_о_р_ч_е_с_к_о_й_ его личности, которой сегодня исполняется 50 лет.

Как ни слиянны в нем, как ни прекрасно гармоничны в нем "человек" и "художник", но все-таки ведь это же правда, что его талант, творческий гений его огромной высотой высится над всем его человеческим.

Таланту Станиславского, творчеству его художественному -- сегодня 50 лет. Это ведь тоже много, это -- маститость. Но когда я думаю о таланте Станиславского, я упорно вспоминаю Маяковского, который говорит о себе -- молодом:

У меня в душе ни одного седого волоса,

и старческой нежности нет в ней!

Мир огромив мощью голоса,

иду -- красивый,

двадцатидвухлетний.

Для меня в этих строках Маяковского точнейший, вернейший портрет таланта Станиславского. Ведь это же факт, что в таланте седовласого "старика" Станиславского поистине "ни одного седого волоса".

И "старческой нежности" нет в его таланте. Это ведь тоже несомненно: юношеский задор, непримиримость, неутомимость, безудержность, бескрайность и суровость, а не мягкость и нежность -- вот стихия его таланта. Нет в нем "старческой нежности".

"Мир огромив мощью голоса" -- это опять верно. Только мощь его "голоса", его таланта -- это не некая небесная иерихонская труба, а живой, земной голос, призывный своей правдой, своей преданностью этой земной нашей правде, влюбленный в эту "правду",-- и этим талант его убедителен и понятен миру. И на весь мир раздается эхо его шагов.

"Иду -- красивый, двадцатидвухлетний" -- это же опять правда. Он действительно "идет". Идет, не шествует на актерских котурнах, и не волочит ноги, как маститая знаменитость, и не кренделит ножками суетливо в погоне за успехом, а именно "идет", мощными, громадными шагами идет этот талант, бодро, молодо дыша широчайшей грудью, щурясь на солнце веселыми юношескими глазами из-под нависших все еще темных бровей, заливаясь своим раскатистым смехом, стальным, резким, непримиримым криком покрикивая на ленивых, малодушных, отупевших, зазнавшихся, беспощадно попирая ногами всякую ложь и рутину, настороженно и зорко к ним присматриваясь, как к непримиримым своим врагам.

Да. Красивый. Двадцатидвухлетний. Да. В душе ни одного седого волоса. Это -- Станиславский.

"Советское искусство", 14 января 1933 г.

ВЕЛИКИЙ АКТЕР И РЕЖИССЕР

(На кончину К. С. Станиславского)

Очень трудно сейчас собраться с мыслями. Хочется говорить о самом важном и, может быть, самом ценном в ушедшем от нас Станиславском. А как выбрать это самое важное и самое ценное в такой личности? Станиславский вмещал в себе огромного художника и огромного человека. Что дороже и драгоценнее в нем: его ли артистический гений или его человеческое сердце и его человеческая мысль? Сейчас, во всяком случае, в этом разобраться не могу, но думаю, что и никогда в будущем не смогу дать себе в этом точного отчета. Попытаюсь просто вспомнить его, работавшего и творившего перед нами, и его -- живущим с нами.

Первая моя встреча с ним произошла весной 1900 года. Готовилась к постановке "Снегурочка" Островского. Я приехал в Москву из Казани, где служил актером в театре. Разговоров о Художественном театре и его основателях -- К. С. Станиславском и Вл. И. Немировиче-Данченко -- среди труппы было много. Говорилось о том, что, хотя в Московском Художественно-общедоступном театре и нет более или менее "настоящих" актеров, театр все-таки имеет шансы на успех, потому что уж очень талантливы в нем руководители -- режиссеры Станиславский и Немирович-Данченко. В частности, о Станиславском отзывались с большим одобрением после его постановок на сцене "Общества любителей искусства и литературы", таких, как "Уриэль Акоста", "Потонувший колокол", "Ганнеле" и др., где Станиславский уже проявил себя и как режиссер и как исполнитель главных ролей.

Но лично мне до 1900 года не приходилось видеть ни его самого на сцене, ни его постановок. В "Снегурочке" он сам не играл, а работал как режиссер. На первой же беседе в театре, когда Станиславский посвящал нас, участников спектакля, в план своей постановки, он поразил меня неожиданностью, богатством и блеском своей режиссерской фантазии. Пьесу, конечно, я уже знал, но для меня в ней открылись такие неожиданные красоты, о которых я и сейчас не могу вспомнить без волнения.

Следующая общая работа -- "Три сестры" Чехова, где Станиславский был не только режиссером, но и исполнителем роли полковника Вершинина. Тут я видел, как Станиславский работает уже и как актер над своей ролью. Он сразу покорил меня и как замечательный актер, владевший уже и тогда огромной техникой и мастерством. Такие качества, как простота и искренность, еще более проявились в следующей его роли -- доктора Штокмана (в пьесе Ибсена). Более яркого и глубокого впечатления на меня никто из всех виденных за всю мою долгую жизнь актеров не производил.

Конечно, это было величайшее из всего виденного мною в театре. Мне кажется, что тут особенно действовало именно то, что Станиславскому удалось все лучшее в его душе, во всей его личности вложить в этот образ. Штокман -- борец, энтузиаст идеи, герой-общественник, не признающий никакого ни в чем компромисса, человек большой мысли, большой воли и огромного устремления, огромной любви к людям, весь одержимый протестом против отжившего, рутинного, лживого, -- это же и есть сама человеческая сущность Станиславского. И эту сущность он вложил в Штокмана. И оттого Штокман был так неотразимо убедителен и обаятелен.

Враг всякой пошлости, тупости, ограниченности, всякого самомнения, Станиславский со свойственной ему чрезвычайной чуткостью и наблюдательностью, с необычайной простотой передавал и все отрицательное, что приковывало его внимание в жизни. И поэтому ему так удавались, поэтому он с таким богатством наблюдательности умел создавать и отрицательные образы на сцене. В этом смысле самым замечательным его созданием явился образ генерала Крутицкого в пьесе Островского "На всякого мудреца довольно простоты".

Над смешным он действительно умел и любил посмеяться. В смысле юмора у него был целый ряд великолепных ролей. Вспомнить только мольеровского "Мнимого больного". А Кавалер в "Хозяйке гостиницы", а граф Любин в тургеневской "Провинциалке"! Какие все это шедевры! В то же время какой необычайной теплотой, человечностью согреты такие незабываемые образы, как, например, доктор Астров в "Дяде Ване" или граф Шабельский -- этот жалкий, опустившийся, но трогательный старик. А какая экспрессия, блеск, темперамент, сила и буйность в его спившемся босяке Сатине в "На дне" Горького! И, уже сравнительно недавно, какими красками силы и мощи засверкал его Шуйский в "Царе Федоре".