Сценарист
Шрифт:
Когда злодей неплохо так выдохся, линчеватель нанёс сильный удар ногой по животу своего противника, заставляя того отступить назад. От возникшей боли в корпусе Син припал на колено и схватился за болезненное место, чем тут же решил воспользоваться Потрошитель, пытаясь нанести ещё один удар ногой, но уже в челюсть. Однако, как только его нога почти соприкоснулась с нужной ему точкой, Син убрал голову с траектории удара и, воспользовавшись своей причудой, выстрелил особыми энергетическими лазерами из глаз, попав по плечу соперника. Эта атака заставила последнего отпрыгнуть назад, после чего он начал тушить небольшой огонь, что образовался на его плаще в месте попадания лазера.
Хоть эта атака и не была особо мощной, она сильно повредила
Айкава же в этот момент почувствовал сильную боль внутри. Не сумев сдержаться, он выплюнул несколько больших сгустков крови изо рта, после чего заметил, кто кровь также бежит и из носа. Все его внутренности ужасно и неумолимо болели, что наталкивало его на одну мысль — он достиг лимита своей причуды.
«Давно я не доходил до предела. Как же не вовремя!», — думал он, пытаясь остановить кровь, что всё никак не прекращала литься из рта, носа и даже правого глаза.
Син ощутил, как боль разрывает его внутренности, будто бы пытаясь разорвать его на части, каждый нерв его тела ощущал неистовую боль, которая заставляла его сжиматься и извиваться от страдания. Это была боль, что проникала в каждую клетку его тела, словно каждая его мышца была пронзена острым кинжалом, а каждый его орган страдал от неимоверной агонии. Он пытался вздохнуть, но вместо воздуха его легкие наполнились лишь кровью, вызывая еще больше отчаяния. Он чувствовал, как кровь заливает его рот, как она текла из его носа, как она заливала его глаза, лицо, и весь его мир.
Злодей, в буквальном смысле, был полностью покрыт кровью — его лицо было искажено от боли, покрыто многочисленными разрывами и царапинами, из которых текла кровь, его глаза были красными от слез и крови, его волосы были залиты красной жидкостью, его тело было облито этой нечистотой, словно он сам стал воплощением своего собственного кошмара. Он был как жертва, покрытая кровью, борющаяся за последние мгновения своей жизни, он был как символ страдания, что пронизывало его существо до самых глубин.
— В твоих руках было множество жизней, Син Айкава, — продолжал свою тираду Клаус, даже не думая сбавлять напор, — И ты не ценил ни одну из них.
— Неправда! — резко ответил Айкава, что отдалось ему болью в груди, от чего он болезненно поморщился, — Я до сих пор ценю каждую из них! Я даже пытаюсь отомстить за них!
— Не лги мне! — оскалился Густавсон, — Тебе всегда было плевать на всех, кроме себя. Ты хочешь отомстить лишь за себя! За своё испорченное детство! За боль, что причинили тебе! Ты всегда был эгоистом!
— Я пошёл по пути зла лишь из-за того, что хочу отомстить за остальных, — вновь попытался убедить противника в своих словах злодей.
— Ты пошёл по этому пути, потому что сам так захотел! — не уступал Потрошитель, — Ты бы мог стать героем, что спасает тех, кого не спасают другие! Ты бы мог дарить им надежду на светлое будущее! Ты мог стать их спасителем! Но глубоко внутри тебя таится обида на всех! Что никто из них не пришёл спасти тебя! Да, именно тебя, а не всех! Всё, что ты хочешь — это увидеть этот мир в крови! Ты хочешь, чтобы он утонул в ней! Только так ты хочешь отомстить абсолютно всем людям, которые не пришли спасти тебя, — говорил он, смотря в потерянные глаза противника, что медленно заполнялись страхом, — Не пытайся прикрыться благими целями! Ты никогда их не преследовал! Ты просто обиженный мальчик, психопат, нарцисс и эгоист! Не смей прикрываться теми, чьи жизни тебя никогда не заботили!
— Это… неправда, — неуверенно промямлил Син.
— Реально? — ухмыльнулся Густавсон, — Если так, то ответь мне на вопрос: ты помнишь их имена? Помнишь ли ты имена тех, кто делил с тобой боль, ужас и отчаяние? Помнишь ли ты их лица? Их глаза? Их голоса? Помнишь ли ты, как их звали?
Син почувствовал, как замешательство охватывает его существо,
он начал вспоминать лица, начал вспоминать моменты, начал пытаться вспомнить их имена, но его ум был пуст, словно чистый лист бумаги. Он пытался сфокусироваться, но его воспоминания казались ему пустыми и бесконечными, словно он терял себя в этой бездне забвения и страха.«Их имена...» — мыслил он, отчаянно пытаясь собрать в своей памяти обрывки воспоминаний, — «Их имена... Их имена...»
Но он не мог ничего припомнить. Ни одного имени, ни одного лица, ни одного голоса. В его голове была лишь пустота, лишь бескрайний безмолвный мрак, что заставлял его чувствовать себя полностью беспомощным и одиноким. Злодей пытался оглядеться вокруг, пытаясь найти что-то, что поможет ему вспомнить, но всё, что он видел, были лишь обломки и кровавые следы его собственного разрушения. Его враг, что лишь недавно был полон гнева и ярости, теперь улыбался ему, улыбка его была как насмешка, как презрение к тому, что осталось от него, от Сина Айкавы, что самолично провозгласил себя величайшим злодеем последнего времени, и который до этого момента всем своим нутром верил, что поступает правильно, что мстит не только за себя, но и за всех остальных детей, что были заперты с ним в том ужасном экспериментальном комплекса.
С неподдельным страхом, что он давно не испытывал, Син понял, что он ничего не помнит. Абсолютно ничего.
— Будто бы ты их помнишь! — лишь это смог выдавить из себя отчаявшийся злодей, удерживая на лице истеричную улыбку, — Тебе же тоже плевать на всех тех, кто был рядом с тобой тогда. Пытаешься играть правильного передо мной, а сам такой же, да? Лицемер! Не смей судить меня, если сам такой же! — он уже не ведал, что несёт, ибо страх практически полностью завладел его телом и сознанием.
В ответ на слова Сина, Клаус бросил оба металлических серпа на землю и медленно начал избавляться от бинтов на руках, что покрывали их полностью. С каждым разворачиванием бинтов открывалась кожа, покрытая темными и таинственными узорами. Айкава не мог отвести от них глаз, чувствуя, как ужас охватывает его существо еще сильнее.
Руки Густавсона были полностью покрыты татуировками в виде имён — имен тех детей, что были с ним в том мрачном экспериментальном комплексе.
На правой руке, начиная от запястья и до локтя, в строчку были выведены имена Джейсона, Элизы, Люка, Ханны, Эдди и Романа. На левой же руке, вдоль всей её поверхности, можно было прочитать имена Макса, Норы, Лиaма, Мии, Карла и Марка. Всё это можно было прочесть лишь беглым взглядом, а если присмотреться, то имён окажется намного больше. Каждая буква, каждая черта татуировки казалась живой, словно они напоминали о жизнях, что были унесены слишком рано, о детствах, что были лишены радости и света, о тех временах, что заполнились лишь ужасом и муками.
— Я никогда не забываю их, Син, — разочарованным тоном произнёс Потрошитель, — И я никогда не забуду никого из них, в отличие от тебя, что лишь бездумно прикрывается умершими соратниками, пытаясь обосновать местью за них свои злодеяния. Ты убил Всемогущего только потому, что сам так захотел, и ты убил Звезду и Полосу по той же причине. В твоих поступках никогда не было ничего благого — лишь ожесточённая месть всему и вся.
Син буквально начал буквально захлёбываться страхом, его грудь поднималась и опускалась в нерегулярном ритме, его глаза расширились от ужаса, заполняясь темной паникой. Каждое слово Клауса пронзало его сущность, вытаскивая на поверхность бесконечную пустоту и ничтожество его поступков. Окружение стало казаться ему тесным и давящим, а взгляд на Густавсона превратился в изображение монстра, чья тьма превосходила всякое воображение. Черты его лица стали искаженными и огромными, его руки казались гигантскими и угрожающими, а его глаза светились яростью и ненавистью, словно заглядывая прямо в самые темные уголки души Айкавы.