Счастье Раду Красивого

– Я почти монах, господин, - напомнил Милко.
– Смотреть на женщин мне нельзя.

Я резко остановился и обернулся, так что мой собеседник, поднимаясь следом, чуть не налетел на меня:

– А если б было можно, смотрел бы?
– я весело улыбнулся, но Милко не разделял моего веселья и очень серьёзно ответил:

– Нет, господин. Я женщин не люблю.

– И девиц не любишь?
– на моём лице сохранялось весёлое выражение.

– Не люблю, господин.

Я хмыкнул и молча продолжил подниматься по лестнице, а затем всё так же молча проследовал через комнаты своих покоев, пока не остановился в библиотеке, где сейчас не было никого из слуг.

Милко шёл за мной, а когда я, остановившись, снова посмотрел на него, то увидел, что он всё так же серьёзен и не разделяет моего веселья. Тема беседы ему явно не нравилась.

– Закрой дверь, - теперь так же серьёзно произнёс я, усаживаясь в резное кресло возле стола, а когда моё повеление исполнили, спросил: - Значит, поэтому ты решил стать монахом? Ты полагал, что если не любишь женщин, то быть монахом тебе окажется просто?

Я рассчитывал услышать "да", поэтому удивился, когда Милко, стоя передо мной, произнёс совсем иное:

– Я ушёл в монастырь не по своей воле, господин.

– А почему же?

– Потому что меня хотели женить, но не сладилось.

– Ты не согласился жениться?
– спросил я.

– Нет, я согласился. Сделал, как велели родители, а они велели жениться, - последовал ответ, который окончательно меня запутал:

– Тогда я ничего не понимаю. Объясни толком, что же случилось.

Милко осторожно спросил:

– А зачем тебе знать, господин? Если ты спрашиваешь ради развлечения, то может быть, мне будет позволено не отвечать?

– Я должен знать, кого принял на службу, - твёрдо произнёс я.
– И вопросы о твоей прошлой жизни мне следовало задать тебе раньше, но я всё откладывал... Так что теперь отвечай.

– Свадьбу сыграли, но когда дело дошло до брачной ночи, то я... не сумел.

Пусть мне по-прежнему было мало что понятно, но рассказчика следовало ободрить:

– Что ж. Такое случается.

– Я и после не сумел, - тихо продолжал Милко, - и тогда мои родители решили, что всё из-за того, что я неопытен и имею дело с девственницей, а с девственницами трудно.

– Соглашусь. С ними трудно.

– Поэтому они попросили одну женщину, чтобы...
– Милко смущался, рассказывая это, и потому не договорил.
– Но с ней я тоже ничего не сумел.

Теперь мне стало понятнее, поскольку я знал, что бессилие одного из новобрачных может стать причиной для объявления, что недавно проведённое венчание недействительно. Да и весь рассказ меня втайне обрадовал. Мне было бы спокойнее, если бы этот юноша оказался вообще не способен ни к чему.

Пусть причина неудач моего собеседника заключалась в том, что женское тело его не привлекало, это отнюдь не означало, что с мальчиком у Милко могло что-то получиться. Иметь дело с мальчиком, который не хочет, чтобы им овладели, это ещё труднее, чем иметь дело с девственницей, то есть за своих воспитанников я мог не беспокоиться.

Меж тем Милко принялся оправдываться. Очевидно, взыграла гордость:

– Это всё из-за волнения. Если б я не волновался так, у меня бы получилось, но я никак не мог справиться с собой.

Мне не удалось удержался я от замечания:

– Когда ты пишешь - тоже волнуешься, однако получается хорошо.

Милко пожал плечами:

– Когда я пишу, то знаю, что, как бы ни волновался, перо в моей руке всё равно останется твёрдым, а тут... А ещё очень трудно, когда смотришь на женщину и чувствуешь, что она не особенно хочет, чтобы я сумел. Она не противится, но и не хочет, а даже если говорит со мной ободряюще, то притворяется.

– Ты уверен, что умеешь читать в чужих сердцах?

– спросил я.

Мне вдруг показалось, что Милко сейчас смотрит на меня, как в открытую книгу. И знает все мои мысли. И поэтому обманывает, притворяется неопасным. Однако такое его искусное притворство не вязалось с его обычным поведением: он вечно волновался и не мог побороть это волнение до конца. Даже сейчас, посмотрев мне в глаза, он, только что казавшийся спокойным, заволновался и неосознанно сжал в правом кулаке край правого рукава подрясника.

– Да там и читать было нечего, - меж тем сказал Милко, отвечая на мой вопрос.
– Той женщине просто заплатили, а про мою невесту я с самого начала знал, что она не за меня хотела выйти, но наша семья считалась богатой, и эту девицу выдали за меня. А когда оказалось, что у меня никак не получается... и не только с ней не получается, то она решила не молчать. Мои родители говорили ей: "Молчи. Поживёте вместе, и само всё устроится". Она обещала, но в следующее воскресенье рассказала священнику на исповеди, а затем, как вышла из церкви, пошла и рассказала своей родне. И всем, кого по дороге встречала, тоже громко рассказывала, потому что кто-то ей объяснил, что раз я бессилен, то и венчание не считается. И она решила, что теперь сможет выйти замуж за того, кого хочет. А ей очень хотелось. Она с самого начала хотела выйти за другого жениха, не за меня, но мои родители были богаты и уговорили её родителей...

– Да-да, я понимаю, - кивнул я, представив, какое это унижение для мужчины, когда женщина рассказывает о его бессилии во всеуслышание. Я бы, случись со мной такое, тоже говорил: "Женщин не люблю".

– А раз вся деревня узнала, - продолжал Милко, - то священнику нашего прихода ничего не оставалась кроме как отправить письмо в епархию, чтобы там решили, как быть. И из епархии пришёл ответ, что мой брак несуществующий, а меня благословили жить в монастыре. В письме и название монастыря было.

– Той самой обители, откуда я тебя забрал?

– Да, - кивнул Милко, а затем вздохнул.
– Епископ, когда принимал решение, конечно, заботился обо мне. Он думал, что если отправить меня в монастырь, то я смогу избежать насмешек. И мои родители решили, что тоже сумеют избежать насмешек, если я стану монахом. И я стал жить в обители.

Я не мог придумать, о чём ещё спросить своего собеседника, но Милко, стоя передо мной, вдруг сам перевёл разговор на другое:

– В обители мне поначалу было спокойно. Но здесь лучше, веселее. Здесь много детей...

Я невольно насторожился от слов о детях. Мне опять начало казаться, что Милко очень искусно лжёт и притворяется, а он меж тем сделался мечтательным:

– И те мальчики, которых ты воспитываешь, господин, они лучше, чем... те, которые были у нас в деревне.

– Вот как? Почему же?
– я ещё больше насторожился, а Милко рассеянно улыбнулся и рассказал:

– В детстве меня никуда не пускали со двора, а когда мне исполнилось одиннадцать или около того, я стал частенько убегать, потому что было скучно. И нашёл себе друзей, таких же мальчишек. Но они не называли меня другом, потому что мне, чтобы стать среди них своим, следовало пройти много разных испытаний. К примеру, перебежать поле туда и обратно, ни разу не остановившись. А ещё - втайне нарвать на чьём-нибудь огороде горох. Я исполнял, что просили, хоть и подозревал, что испытание мне дают затем, чтобы посмеяться над моей неуклюжестью. Но я всё равно был доволен, когда те мальчики хвалили меня, а затем говорили: "Скоро ты уже станешь нашим товарищем. Совсем скоро".