Счастье Раду Красивого

Этот человек сопровождал меня в путешествиях по турецким землям уже не первый раз, поэтому знал, что у меня есть что-то вроде обычая: по дороге в Эдирне обязательно сбривать усы, а на обратном пути, в Румынию, снова отращивать их.

Судя по всему, турок считал такой обычай глупым, ведь для многих мужчин усы - настоящее украшение, а без них лицо выглядит простоватым, однако я был уверен, что меня это "украшение" не делало ни лучше, ни хуже.

Возможно, лет в двадцать восемь без усов я больше походил на юношу, чем будучи усатым, но теперь ничего не менялось. Пусть я выглядел моложе своих лет, но никто не дал бы мне меньше тридцати. Не мальчик. Хоть с усами, хоть без.

Многие, особенно женщины, полагали, что я по-прежнему красив, но это была уже не юношеская красота, а красота зрелости. Султан такую мало ценил, хоть и обмолвился однажды, что я напоминаю ему кое-кого, кому он в прежние времена дарил свою любовь.

Мехмед упомянул о том давнем увлечении, когда мы коротали ночь в султанских покоях. Сидя друг напротив друга на просторном возвышении, заваленном подушками, мы пили вино, когда он вдруг взглянул на меня очень внимательно и спросил:

– У тебя никогда так не бывало, что ты смотришь на кого-нибудь, а видишь другое лицо? Видишь знакомые черты, но другие.

Я истолковал это по-своему:

– Ты хочешь сказать, повелитель, что я всё ещё напоминаю тебе того Раду, которым был много лет назад? Если так, то и у меня бывают подобные видения. Я смотрюсь в зеркало и вижу себя юношей, а затем - себя нынешнего.

Султан чуть скривился, и это означало, что я не угадал направление его мыслей:

– Нет, я не это хотел сказать. Я спрашивал, бывает ли, что ты смотришь на человека, а видишь в нём другого. Другого человека, которого давно не встречал.

Я задумался:

– Нет, повелитель. По счастью у меня есть возможность регулярно видеть всех, кем я дорожу. Значит, у меня нет повода для тоски по ним. Поэтому и для видений нет причины.

Мехмед вздохнул:

– В одном ты прав. Я тоскую по человеку, которого ты мне сейчас напоминаешь. И я дорожил им. Даже больше: я любил его. А в последний раз видел его, когда ему было примерно столько же лет, сколько теперь тебе. Я понимал, что его красота понемногу увядает, но это было почти не заметно, и он продолжал вызывать во мне желание. И даже мои придворные смотрели на этого человека с восхищением. Я знал, что многие дорого бы дали, чтобы повстречать его раньше - в ту пору, когда он был мальчиком.

Я нахмурился, спрашивая себя, должен ли сейчас изобразить лёгкую ревность, но затем безмятежно улыбнулся:

– Повелитель, если своими воспоминаниями ты хочешь заставить меня ревновать, то напрасно. Я давно смирился, что твоё сердце не может принадлежать мне одному.

Султан тоже улыбнулся в ответ и произнёс по-гречески:

– Поцелуй меня.

Я свесился с возвышения и поставил чашку с вином на пол, потому что другие подходящие поверхности находились слишком далеко. Мехмед терпеливо ждал, а я, когда уже ничто не мешало опираться на руки, передвинулся ближе к нему - правда, не очень ловко. Мне мешало выпитое вино и мягкость ложа, не дававшая надёжной опоры, но наконец наши с султаном лица оказались достаточно близко.

Мне не хотелось целовать так, чтобы вызвать страсть. Всё, о чём я в ту минуту думал - как бы не потерять равновесие и не завалиться вперёд, ведь если с размаху ткнуться носом в щёку того, кого целуешь, или удариться зубами о зубы, ощущение не слишком приятное. По счастью, ничего этого не случилось.

– Ты целуешь без страсти, а скорее с благодарностью, - всё так же по-гречески произнёс Мехмед.

– Почему мы беседуем по-гречески?
– спросил я.

– Хочу проверить, насколько хорошо ты помнишь язык, когда-то выученный по моему повелению, - сказал Мехмед.

– К тому же мне нравится, как звучит эта речь. Неужели, ты забыл?

Я отпрянул, потупил взгляд и еле сдержал вздох разочарования, ведь уже в те времена моё место на ложе султана занимал Хасс Мурат-паша, и вот мне намекнули, что он помимо своей молодости имеет передо мной ещё одно преимущество. Он родился греком, и тот язык, который мне дался не без труда, для нового фаворита не представлял никакой трудности.

Хасс Мурат-паша был племянником последнего греческого императора - Константиноса. Попал в плен ещё тогда, когда Мехмед захватил Константинополис, но в тот год султан не проявил к мальчику интереса, поскольку пленник оказался слишком мал - около трёх лет от роду.

Как и следовало ожидать, мальчика обратили в ислам и воспитали как мусульманина, но Мехмед нарочно распорядился, чтобы новообращённому мусульманину не дали забыть греческий язык. Султан считал это знание весьма полезным, и к тому же ему действительно нравилось, как звучит эта речь, а я, разговаривая по-гречески, то есть подстраиваясь под вкусы султана, с горечью сознавал, что, как ни подстраивайся, а влияния на Мехмеда у меня почти не осталось.

"Ох уж этот Хасс Мурат-паша!" - думал я, когда видел восхищённые взгляды, которые Мехмед бросал на своего юного фаворита. Особенно часто я видел это восхищение, когда фаворит, неизменно облачённый в долгополые одежды, полагавшиеся высоким придворным чинам, шёл по дворцовому коридору или по дорожке сада навстречу своему повелителю.

Хасс Мурат не просто жил при Мехмеде, как я когда-то, а занимал высокий придворный пост. Чиновнику такого ранга полагалось бы носить бороду, но юный красавец брил лицо начисто, и над этой привычкой султанского фаворита все тихо посмеивались, но только не я. Возможно, я, когда сбривал усы, подражал ему, чтобы хоть немного почувствовать себя прежним "мальчиком".

А ещё мне хотелось хоть разок пройтись по дворцу так, как Хасс Мурат-паша, то есть очень плавно, чуть-чуть покачивая плечами и бёдрами. Мехмед был без ума от этой походки, а я, подражая ей, показал бы, что не только Хасс Мурат-паша умеет так двигаться. Я бы мог сделать вид, что поддразниваю юного фаворита... или нет, не мог бы. Если б я вздумал его передразнивать, то смеяться начали бы надо мной, а не над ним: "Не слишком ли стар Раду-бей, чтобы так кривляться?"

Ах, неумолимое время! Его не победить. Что бы я ни делал, все видели, что расцвет моей юной красоты был очень давно. И закат юности уже догорел, наступила зрелость. Но эта зрелость не казалась мне рассветом нового, другого дня, который принесёт свои радости. Я чувствовал себя так, как будто моя зрелость - ночь, полная опасностей, а ночная темнота так же непроглядна как темнота могилы, и мне очень повезёт, если из-за туч выглянет луна.

С этими мыслями я два дня ехал по пыльным дорогам Болгарии, давным-давно завоёванной турками. Путь вёл через поля, на которых уже наполовину собрали урожай.

Поля были почти такие же, как в Румынии, а на горизонте виднелась полоска пологих синеватых гор, и это тоже чем-то напоминало мою страну, в которой меня теперь называли князем. Вот почему я невольно вспоминал, как десять лет назад ехал по румынским землям в составе турецкого войска, которое должно было посадить меня на румынский трон.

Десять лет назад я чувствовал себя несчастным, приехавшим туда, где меня никто не ждёт, а теперь мне хотелось вернуться в те времена, ведь тогда я был молод, и казалось, что у меня всё впереди.