Счастливчик

Наверное, все опять написано у меня на лице.

— Если бы ту дуру сегодня не пристрелили, остальные бы не угомонились, — говорит.

Дуру, значит?

— Ты хоть знаешь, как ее звали? — спрашиваю сквозь зубы.

Пожимает плечами.

— Роза… Розалия… Розарио… Нет, не помню. Смысл? Мы их кремируем. Никаких кладбищ и табличек.

Теперь и я выпиваю залпом.

— Думаешь, я чудовище? — вопрос звучит очень обыденно.

— Иногда, — признаюсь. — Часто, — добавляю, подумав.

В этот момент в дверь стучат. Изабелла собирается встать, но опережаю ее и иду открывать.

На пороге Мила с подносом, на нем — сухарики и какие-то орешки.

— Спасибо, — благодарю, принимая поднос из ее рук.

— Все хорошо? — спрашивает одними губами.

Знал бы я сам, хорошо это или плохо, но мы с Изабеллой впервые разговариваем мирно. Значит, хорошо.

Киваю и закрываю дверь.

Изабелла тут же тянется к орешкам, стоит мне поставить поднос рядом с бутылкой.

— Последняя поставка, — комментирует. — Мои любимые. Ешь, ешь, правда тощий совсем. Еду-то, которую набрал, наверняка, выбросил, стоило мне уйти?

— Выбросил, — подтверждаю.

— Упрямый, прямо как он, — вздыхает и снова наливает.

Кто такой "он", и так понятно.

— Гай сказал, у тебя его фото в комнате, — решаюсь, пока она готова говорить, а ее язык развязан алкоголем.

— И тут…

Изабелла тянется к кулону на своей груди, щелчок, и тот открывается. Там действительно фото моего отца, совсем еще молодого. Он и погиб молодым, в двадцать девять лет, но тут Александр Тайлер еще совсем мальчишка.

— А не много ли его спустя столько лет? — спрашиваю, когда справляюсь с шоком и обретаю дар речи.

— Много, — соглашается, — теперь, когда есть ты, в изображениях нет смысла. Ты — его точная копия.

Нервно смеюсь.

— Надеюсь, ты не заставишь меня перекраситься в брюнета? — и не повесишь на стену…

Изабелла хмыкает.

— Может, я и чудовище, но не идиотка, — а потом дергает цепочку на своей шее, та рвется удивительно легко, и вот кулон уже на раскрытой ладони. — На, возьми. У тебя-то с собой и фото его нет.

Беру, скорее, на автомате. Как любой ребенок, я любил своего отца и уважаю его память, но я не настолько сентиментален, чтобы таскать с собой его фото — это не улучшит мою память.

— Ты представить не можешь, как я его любила…

Что-то мне не хочется представлять. Это какая-то нездоровая маниакальная любовь. Морган тоже любила моего папу, да так, что вырастила меня как собственного ребенка, доказала свою любовь действиями, а не обвесилась его фотографиями.

Алкоголь делает Изабеллу не только разговорчивее, но и проницательнее. Внимательно смотрит на меня, а затем выдает:

— Ты не понимаешь, почему я о нем и о нем, а не о тебе, да? — молчу. — Я сама думала об этом, — продолжает. — Я не хотела ребенка, я тебе говорила. Ты появился слишком неожиданно для меня, а потом я уехала. Я не успела тебя полюбить, понимаешь?

Это оправдание? Кажется, она считает, что да.

Качаю головой.

— Не понимаю.

— Знаю, — произносит неожиданно трезво, и мне приходит в голову мысль: не пытается ли она показаться пьянее, чем есть? — Я сознательно отказалась от тебя и смирилась. Не пыталась ни связаться, ни встретиться. Но теперь ты здесь. И я хочу быть тебе матерью.

Правда хочет, даже не сомневаюсь. Хочет, вот только ей безразлично, кто я и чего хочется мне. Будь на моем месте любой манекен, Изабелла относилась бы к нему точно так же.

И это неправда, что мне все равно, а я просто хочу домой.

Мне.

Не.

Все.

Равно.

Мы снова выпиваем.

Отличное все-таки у Томаса пойло — голова абсолютно ясная. А раз так, то Изабелла или выпила его уже чудовищно много, или притворяется.

— За что ты так с людьми на рудниках? — спрашиваю, возвращая стакан на тумбочку. — Это я нарушил твой приказ, они ни в чем не виноваты.

— Не виноваты, — не отрицает. — Но вход в шахту и так хорошо охраняется, гораздо лучше, чем наземные постройки. А ты все равно попробуешь туда прорваться.

— А если я пообещаю, что не стану? Ты вернешь их из-под земли?

— Ты соврешь, — отмахивается.

— Не совру.

— Ты и сейчас врешь, — на ее лице снисходительная улыбка.

Поджимаю губы. Вру.

Снова наливает. Интересно, Изабелла решила сама напиться до потери сознания или напоить меня? Пока не работает.

— Ты, я и Гай, — произносит после нескольких минут молчания, — мы семья, мы должны быть семьей. Долж-ны.

Придерживаю при себе мнение, что ни я ей, ни она мне ничего друг другу не должны, потому что Гай — мой брат, и мне это нравится, я хочу быть его братом, его семьей.

— Тогда полетели отсюда, — выпаливаю. — Так, как ты хочешь: ты, я и Гай.

Изабелла начинает смеяться.

— Сдурел? — выдавливает сквозь смех. — Меня пристрелят за предательство, а вас порежут на кусочки в назидание другим.

— Нет такого места, из которого нельзя сбежать, — настаиваю. — Ты здесь не последний человек, знаешь систему безопасности, лазейки…

Смотрит насмешливо.

— Думаешь, тут нет стукачей, которые меня сдадут, если я что-то затею?

— Думаю, ты знаешь, кто эти стукачи, — огрызаюсь.

Морщится.

— Конечно, знаю.

— А значит, могла бы их обезвредить, если бы хотела.

— Если бы хотела, — повторяет многозначительно.

— Но ты не хочешь.

— Естественно, не хочу, — передергивает плечами в своей излюбленной манере. — Здесь у меня власть, деньги, положение. А что там?

— Я поговорю с Рикардо, он поможет устроиться тебе и Гаю.

— Рикардо… — качает головой. — Это даже не смешно.

— Он меня любит, — не сдаюсь. — И не станет вредить тебе или моему брату.

Изабелла усмехается.

— Рикардо Тайлер? Любит? Ты наивнее, чем я думала, — вертит в тонких пальцах пустой стакан, потом поднимает голову. — Ну а что насчет рабочих на рудниках, а, мой благородный сын, выступающий против рабства? Если бы я согласилась бежать, твоя совесть успокоилась бы, зная, что они остались здесь?

Вот сейчас мне все больше начинает казаться, что она ни капельки не пьяна, и все это изощренная проверка. А еще понимаю, что мне очень хочется верить в ее искренность, и следовало бы дать самому себе пощечину за эту слабость.