Счастливо оставаться! (сборник)

По возвращении домой на Тамару накатила тоска. Маруська выползла на четвереньках в коридор и, увидев мать, в восторге выкрикнула: «Эй!» Это звукосочетание Машке очень нравилось, и она использовала его в любом подходящем, как ей думалось, случае: при встрече, за обедом, в период ночного бодрствования. Последний момент стал выглядеть смешным не раньше, чем лет через пять. Девочка вставала в кроватке и, нащупав взглядом спящую на диване мать, требовательно провозглашала: «Эй!» Что означало это «эй!», Тамара определить так и не смогла, в зависимости от интонации дочери мысленно она достраивала фразы: «Ну и чего спим?» или «Здорово, мать!», «А как насчет того, чтобы покормить ребенка?», «Что-то мне здесь стало тоскливо. Не возьмете ли к себе, уважаемые?».

В настоящий момент «эй» состояло из радости, к которой примешивалось незначительное неудовольствие: «Чего так долго-то?»

Машка, как водится, протянула к матери обе руки («Возьми немедленно!»), но та обошла дочь, отчего маленькая бухнулась на попу в полном изумлении. Действие сегодня разворачивалось по какому-то неизвестному доселе сценарию.

В комнате Тамару ожидала собственная мама, в робости пытающаяся удержать встречный вопрос. Тридцатилетняя дочурка плюхнулась на диван и повторила шемякинский приговор:

– Отлучать от груди. Бриться наголо.

Антонина Николаевна всплеснула руками и, не зная, куда их деть, схватила на руки внучку:

– Томочка, – с мольбой посмотрела женщина на разом посуровевшую дочь. – Ну если надо – значит, надо. Не расстраивайся, главное. Молоко пропадет, – не к месту привела она устаревший аргумент.

– Вот и пусть пропадет, – злобно сказала Тамара. – Все равно кормить нельзя, – вытащила она из сумки несколько упаковок таблеток. – Вот!

– Ка-ак много! – удивилась Антонина Николаевна.

– А это тебе как? – продемонстрировала Томочка несколько упаковок с кремом.

Ответа не последовало. Мужественная Антонина Николаевна, прошедшая огни и воды местных больниц, насмотревшаяся всякого-разного, философски изрекла:

– Ну… если надо – значит, надо. А Марусю я к себе заберу, – пыталась она облегчить жизнь дочери, с удовольствием вошедшей в роль убитой горем. Стратегию Машкиного переезда обсудили в течение пяти минут. Чуть больше ушло на сборы ссыльного ребенка. Антонина Николаевна отказалась от дочернего сопровождения и унесла внучку в соседний дом, в очередной раз с готовностью уложив свою многострадальную голову на плаху семейных интересов.

Закрыв за матерью дверь, Тамара почувствовала какое-то странное облегчение. Ей вдруг стало понятно, что обретенный недуг дает ей кое-какие преимущества. Одно из них, например, долгожданные одиночество и свобода.

Никакой внутренней борьбы по поводу кормить – не кормить в ней не происходило, грусти от расставания с суматошной Маруськой она почему-то не испытывала. Честно сказать, давно ей не было так хорошо. Тамара легла на диван, вооружившись телефонной трубкой, и начала подготовку к обретению нового образа.

– Это я, – представилась она собственной сестре, по духовной близости напоминающей однояйцового близнеца, правда, появившегося на пять лет раньше.

– Ну… – протянула Лялька, не любившая тратить время на церемонные «Здравствуйте», «Добрый вечер», «Не могли бы вы уделить» и проч.

Лялька была художницей, ведущей богемный образ жизни, а в свободное от него время занимавшейся оформлением провинциальных магазинов, вставших на путь интенсивной коммерциализации.

По совместительству Лялька стригла: соседей, подруг, их мужей, родственников и даже посторонних клиентов. Она обожала геометрию стрижки и потому трудилась над очередной моделью с самозабвением, которое появлялось на ее лице только в работе над ее любимыми акварелями. Расходясь с очередным мужем, первое, что она делала, это забывала подать на алименты и забирала назад свои работы, комментируя это следующим образом: «Мое состояние останется со мной. Это как дети». Поза, конечно, была красивая, и принимать ее Ляльке нравилось.

– Чем занимаешься? – экономно уточнила Тамара.

– Курю.

– Слушай, приезжай ко мне. Вместе покурим.

Предложение «покурить вместе», поступившее от ответственной кормящей мамаши, имело следующий подстрочный перевод: «SOS-SOS-SOS…»

– А что случилось-то?

– Мне нужно подстричься… Коротко.

– Длинные волосы разонравились?

– Нет. По-прежнему нравятся, – уклончиво отвечала Тамара.

– Тогда зачем?

– Имидж сменить.

Словосочетание «имидж сменить» подразумевало зашифрованный речевой блок: «Все надоело. Жизнь катится под откос. Не приедешь – покончу с собой, и ты будешь чувствовать себя виноватой всю жизнь, потому что вовремя не поддержала отчаявшуюся сестру».

– Тебе что, Витек изменил? – Лялька выдохнула дым в трубку.

– Откуда я знаю?!

– Тогда что?

– Слушай, Лялька. Не заставляй меня выть тебе в ухо. Приедешь – увидишь, – выдавила из себя Тамара и отключилась.

Иногда Лялька бывала оперативной. Она не экономила на такси, когда дело казалось неотложным. И вообще, честно сказать, общественный транспорт недолюбливала, поэтому, если на машину денег не было, всю дорогу могла бежать на своих двоих.

– Я не умру своей смертью! – жаловалась она знакомым. – Я погибну в автомобильной катастрофе в стиле экспрессионизма.

Если же Лялька передвигалась пешком, то вариант гибели выглядел немного иначе:

– Я не умру своей смертью! – признавалась она. – Меня раздавит транспорт. Сплошная абстракция – тело на стенах, а кровь по дороге.

Сегодня в дорогу ее погнали именно кровные узы. Дверь в квартиру Мальцевых Лялька брала приступом, с такой силой барабаня в нее, что на грохот начали выглядывать любопытные соседи. Наконец замок клацнул и дверь распахнулась. Тамара с распущенными волосами стояла в полутьме коридора.

Лялька чмокнула сестру в нос, в лоб. Оглядела с ног до головы, провела рукой по волосам и затараторила:

– Совсем рехнулась такую красотищу обстригать?! Даже не думай! Не пой, красавица, при мне ты песен Грузии печальной… Тра-та-та. Дурочка моя, чего ты маешься?! То она растит до пояса, то она стричься собирается. Не плачь, девчонка, пройдут дожди… – мурлыкала веселая Лялька, нарочито не замечая угрюмости сестры. – И где моя Мару-у-уся? Мару-уся! Нам ли быть в печали?! Где моя горлица медовая? Где моя девочка любимая? Ма-а-ашка!

Обычно на теткин голос Маруся неслась сломя голову. Сегодня в квартире было странно тихо.

– Том, а где Машка-то?

Тамара молчала.

– Эй! – уже агрессивно наскочила на сестру Лялька. – Где ребенок-то? Что случилось?

Дальше паузу держать было просто неприлично, но Тамара боялась выйти из роли и трагическим голосом изрекла:

– Я… отдала… ребенка… маме…

– Нашей?

Тамара кивнула.

– Ну тогда я могу быть спокойна! – пропела Лялька и ткнула сестру пальцем в живот.