Считанные дни, или Диалоги обреченных
Шрифт:
— Ты хорошо разбираешься в своем деле — этого у тебя не отнять, но и я в своем — не последний человек. Поэтому утверждаю: никто не будет платить деньги за мерзость и нищету, в которой живут ближние наши. Это никому не интересно. В шестидесятые годы еще туда-сюда, но теперь… с этим покончено. Люди, способные потратить деньги на книги, более того — на альбомы, не хотят, чтобы им выворачивали душу. Такие вещи, несомненно, имеют место, никто не отрицает, но они не являются товаром. А то, что не продается, как бы не существует вовсе.
— Послушай, Паскуаль. Я видел такую жизнь в Маласанье, но она присутствует
— Похоже, ты в восторге от наркоманов и шлюх, хлебаешь это дерьмо полной ложкой. Но существует и другой взгляд на вещи… Другой угол зрения, как ты говоришь.
Антонио его перебил:
— Безусловно, существует, согласен… в жизни вообще есть много чего такого… Если хочешь, я могу снимать за рюмочкой вина прогрессивных, современных деятелей, новых профи, гребущих деньги лопатой, полицейских… словом, сильных мира сего. Режиссеров, писателей, журналистов… И противопоставить их проституткам, наркоманам и торговцам наркотиков. Так даже убедительнее… Тебе не кажется, Паскуаль? Это книга очень важна для меня.
Паскуаль положил ему руку на плечо.
— Ты мой брат, Антонио. Мы должны верить друг другу. Ты мне не чужой, не просто фотограф, случайно зашедший в издательство. И поэтому я скажу тебе одну вещь: продолжай заниматься путеводителями и будешь обеспечен работой на долгое время. Выкинь из головы бредни о мадридском подземелье и других, как ты выражаешься, углах зрения. Если хочешь совет, то направь свой талант на художественные фотографии, такие, чтобы в них ощущалась поэзия, культура, не знаю… Сделай так, и тогда мы сможем поговорить о твоей новой книге.
Паскуаль открыл дверь в кабинет.
— Я никогда ничего у тебя не просил. Ты всегда ходил в любимчиках — родители давали тебе все, о чем только можно мечтать, а ты отказываешь мне в маленьком одолжении.
Лицо Паскуаля исказилось гневной гримасой. Он схватил брата за лацканы пиджака.
— Любимчиком! — закричал он. — Любимым сынком! Ты совсем рехнулся, неудачник!
— Отпусти меня! Я сказал, отпусти, сейчас же!
Антонио с силой толкнул Паскуаля, тот с глухим стуком ударился о дверь.
— Как у тебя язык повернулся сказать такое? Неблагодарный кретин!
— Давай успокоимся… довольно, — проговорил Антонио, тяжело дыша. — Но не вздумай опять распускать руки.
— Любимчик… И ты говоришь мне такое? Ты, кто не пошевелил пальцем за всю свою жизнь, кого отчисляли со всех факультетов за безделье, кто не имеет никакой специальности. Пока ты нюхал наркоту и тискал своих раскованных подружек, я боролся с франкизмом… Смотри мне в глаза! Я вкалывал до изнеможения, делал не то, что нравится, а что должно, понял, умник?
Паскуаль сделал несколько глубоких вздохов.
— Ты не представляешь, какого труда стоило мне выбиться
в люди, — мне, как ты утверждаешь, любимчику родителей. Ты даже не знаешь, как отреагировал отец, когда услышал о твоем желании стать художником. И не досаждай мне больше, Антонио. Ладно, извини, если я погорячился. Сдали нервы… у меня тут… Прости, хорошо?— Ты тоже прости меня; у меня нет никакого права требовать от тебя издания книги, которая тебе не по нраву.
— Нет, это я должен просить прощения. — Он устало улыбнулся. — Я очень тебя люблю, ты мой единственный брат. Давай отложим наш разговор. Мне надо кое-что обсудить с Херманом.
— Вот ты всегда так: самое важное откладываешь на потом. Совсем не изменился, ни на йоту.
— Я должен приготовиться к важной для меня встрече. Ты не единственный, у кого есть срочные дела — у других тоже. Прошу, давай поговорим в другой раз.
— Паскуаль, подумай, пожалуйста. Мне нужна эта книга как воздух. Книга о Маласанье.
— Приличные люди в Маласанью больше не ходят. Ты думаешь, приятно смотреть на мерзость? У тебя с головой не все в порядке. Ты застрял в этих чертовых годах, когда начались первые тусовки и Испания задышала воздухом творческой свободы, но самое страшное, ты продолжаешь верить во всю эту чушь.
Глава 26
Девушки сидели у Антонио в ванной. Сквозь густой пар просвечивала покрасневшая от горячей воды кожа.
— Завтра воскресенье, — объявила Ванесса. — Пойдем в какой-нибудь дорогой магазин, накупим всякого шмотья и дунем в Марокко с кучей денег. Только нас тут и видели.
— Погуляем на славу! Антонио бывал там много раз, и ему понравилось.
— Не приплетай сюда твоего фотографа. Поедем вдвоем. На кой ляд нам сдался в Марокко твой зануда? С таким же успехом я могу сказать, что возьму с собой Лисардо.
— Выдумала тоже, Лисардо и Марокко! Одно с другим не вяжется. Вот Антонио — тот да, прямо создан для этой страны.
— От мужиков одни напасти, Чаро. Лучше поедем одни, не забывай, теперь мы при деньгах. Зачем нам мужики? По-моему, мы прекрасно обойдемся и без них.
— Интересно, сколько мы выручим за те пакетики, которые дал нам Рафа? Коняшка — отменный, высший класс. Если мы его маленько смешаем, то заработаем… даже в голове не укладывается… несметное количество денег, целую прорву.
— Хотела бы я посмотреть на Ибрагима. Представляешь, какую он скорчит физиономию, Чаро?
— Даже думать не хочу. И тебе не советую. Я боюсь… Вдруг он узнает, кто его заложил? Нет, лучше об этом не думать.
Ванесса презрительно повела плечами. Она вылила на волосы немного шампуня из запасов Антонио и принялась втирать его в голову. Пена образовала белую шапку, стекая по лбу и щекам.
— Ничего он не узнает. Рафа не такой дурак, чтобы особенно распространяться. И потом, какое тебе до него дело? Ибрагим — козел… еще тот жучара, впрочем, как и все остальные. В этом мире каждый сам по себе, у каждого свой интерес, разве не так? Мне на него наплевать, чтоб ему провалиться! — Ванесса стерла с лица пену тыльной стороной ладони и продолжила: — Если мы выгодно распорядимся коняшкой, то упакуемся в лучшем виде. Можно будет купить доллары. Не хочешь? Станем такими важными, богатыми, что твоя американская миллионерша, ха-ха-ха!