Сделано в Японии

— А оттуда, из угла, под углом будем.

— И что?

— Под углом окно не так отсвечивать будет, понял?

Мы пересели самовольно, не предупредив дежурную девицу, и, когда она через пять минут появилась, чтобы принять заказ, она не нашла нас на том месте, куда усадила, и ей пришлось напрячь свои куриные мозги и узкие глазки, чтобы в конце концов увидеть нас е Ганиным в дальнем углу ресторана прикрытыми шумным студенческим квартетом, пробавлявшимся пресловутым салатным баром и ядовито-зелеными напитками, в которых, я уверен, можно проявлять фотопленку.

Мы заказали по обычному стейку и по безалкогольному «бару», разрешавшему за двести иен до одурения накачиваться кока — колой, пепси — колой, швепси — колой и прочей дрянью, без которой ни мои, ни ганинские дети не могут прожить и дня. Как только официантка поскрипела на кухню передавать невидимым поварам наш королевский заказ, на входных дверях звякнул колокольчик, и в зале появились три новых посетителя. Один из них был молодым японцем в замусоленном желто — красном комбинезоне с ракушкой — нашивкой «Shell», двое других были иностранцами, но не соотечественниками Ганина, от которых я, признаться, за сегодняшний день изрядно устал. Оба были фактически на одно лицо, смуглые, курчавые, низкорослые и глазастые. Я перехватил пытливый взгляд Ганина, выстреливший в сторону вошедших, вспомнил вдруг информацию, которую мне удалось выдоить сегодня из Канеко, и спросил сэнсэя:

— Ты, Ганин, когда-нибудь пакистанцев в глаза видел?

— Пакистанцев?

— Пакистанцев.

— Нет, а что?

— Да мне интересно, как они выглядят.

— Тебе, Такуя, интересно, как выглядят пакистанцы, или же ты хочешь знать, пакистанцы ли те двое, что вон там сели?

— Второе, Ганин. Первое — только отчасти и когда совсем уже делать будет нечего.

— Понятно. Я пакистанцев никогда в глаза не видел, но эти двое, я думаю, не пакистанцы.

— Почему ты так думаешь, Ганин?

— Насколько я знаю, пакистанцы — они типа индусов. А индусы не такие хлипкие. Ты в «Тадж — Махале» здесь, в Нисиоке, был когда-нибудь?

— В Нисиоке не был, а в центре был.

— Без разницы! Так вот ты там обслугу видел? Или хозяина?

— Видел.

— Ну вот. Они же там все рослые довольно, а эти — коротышки, даже ниже их японского кореша, хотя он не самой внушительной комплекции. Не согласен со мной?

— Согласен, Ганин. Одолжение сделаешь?

— Смотря чего одолжить попросишь…

— Да так, немножко неприличного.

— Неприличного я, Такуя, могу много! Ты только поконкретней свою просьбу сформулируй!

— Сходи в туалет, Ганин!

— Да я как-то пока…

— А говоришь «всегда пожалуйста»!

— Не попрекай! Чего тебе надо?

— Мне надо, чтобы ты пошел в туалет и по пути прочитал бы на шевроне у этого японца его фамилию.

— А ты, значит, сам по-японски читать разучился?

— Ганин, ты же не первый год замужем! Если японец на именную нашивку на другом японце пялится, это предполагает, что он без труда все, что на ней написано, разберет. А когда на него таращится иностранец…

— Бака — гайдзин, что ли?

— Ну пускай будет «бака — гайдзин». — В общении с Ганиным меня всегда поражает его уникальная возможность одновременно проявлять и гипертрофированное чувство собственного достоинства, и самоуничижительную самокритику ведь «бака — гайздин» по нашему значит «дурак — инострашка» — определение оскорбительное, за которое на тебя какой-нибудь особо о себе мнящий америкашка из Техаса и в суд подать может. — Если ты на него будешь смотреть, он…

— Дергаться не будет, — завершил мое нехитрое страноведческое умозаключение проницательный Ганин. — Понял, Такуя, все — пошла писать губерния.

— Иди — иди, губерния! — Я якобы в шутку махнул рукой в его направлении, что позволило мне на несколько секунд задержать взгляд на зашедшей в ресторан троице. Говорили они о чем-то достаточно оживленно, на каком языке — слышно не было, но особой экзальтации не выказывали, так что со стороны все выглядело так, что холостые неприкаянные ребята просто зашли на поздний ужин в недорогое заведение и в ожидании своих стейков прикидывают, как им завтра срубить по-легкому пяток тысяч родимых для одного из них иен.

Ганин вернулся через две минуты и с размаху плюхнулся на диванчик напротив:

— Что, стейков нет еще?

— Я попросил официантку попридержать их пока.

— Да?

— Да, пока не доложишь все! Голодом тебя буду морить, пока не расколешься!

— Докладываю!

— Докладывай!

— Вот я и говорю: докладываю! Фамилия у японца этого простая, но в свете сегодняшних событий примечательная…

— Накадзима?

— Так точно, товарищ майор!

— Тот самый?

— А вот это, извините, спросить не догадался. Тот он самый, кому братки отарские ребра считать хотят, или не тот…

— На каком языке они говорят? — Я отмахнулся от извечного ганинского ерничества и хохмачества, потому как дело принимало оборот посерьезней, чем мне казалось полчаса назад.

— Говорят они по-японски. Оба гайдзина — с акцентом, естественно, но весьма бегло, как я смог услышать.

— Значит, не приезжие.

— Да, наверное, давно здесь тусуются.

— Чего делают?

— Тусуются, Такуя. Слово «тусовка» помнишь? Я же тебя учил!..

— Тусовку помню…

— Ну вот они эту самую тусовку делают, осуществляют то есть, здесь, в Японии. По-нашему, значит, тусуются.

Из-за ганинской спины выкатилась высокая двухэтажная тележка со шкварчащими сковородками на деревянных подносиках, и официантка — доходяга дрожащими дистрофическими ручонками выставила перед нами невнятные стейки, обложенные дохленькими соломинками жареной картошки и жалкими махровыми комочками цветной капусты.

— Пожалуйста, будьте осторожны! Сковородки очень горячие! — пропищала голосом впавшего в детство робота девица, надела на сковородки высокие кольца из оберточной бумаги, чтобы нас не забрызгало жиром, прогремела ножами и вилками, прошуршала счетом, который она свернула в неровную трубочку и запихнула в прозрачную пластмассовую подставку на нашем столе, и покатила шкварчащую тележку к столу; где сидел «заказанный» Накадзима с иностранцами.

— Чего делать будем, Такуя? — Ганин задумчиво рассматривал зазубренное лезвие ножа для стейка.

— Не решил еще, — сказал я, пробуя свой нож на гибкость. — Торопиться не люблю…

— Ты бы подмогу вызвал на всякий случай. — Ганин вонзил зубастый нож в темно — коричневую плоть жилистой австралийской вырезки.

— Пожалуй, ты прав, Ганин. — Я отложил нож, отодвинул подальше все еще плюющуюся жиром сковороду и набрал номер отдела. Накагава, слава богу был на месте, и я попросил его подослать к нам пару патрульных машин.