Сделай мне больно

Пересекли набережную, вышли на мост.

Тройной этот мост имел перекресток над Дунаем: направо было ответвление, ведущее на остров Маргит.

– Перекурим?

– Давай.

Они оперлись на перила.

Внизу, на склоне бетонированной стрелки, с весенней самоотдачей раскинулись под солнцем горожанки.

– Ишь! Прямо в центре Будапешта заголились. У нас бы на Кремлевской набережной так сразу бы под белы ручки! Европа, да?

– Европа.

– А Дунай, пожалуй, шире, чем Москва-река.

– Намного.

– Пожалуй, с километр будет.

– Не меньше.

– Как вчера-то, не страшно было в нем?

– Сначала нет, но когда протрезвел... Нет, - сказал Александр. Отныне ближних я спасать не буду. Зарекся.

– Так ты считаешь, что наш лидер пытался утопиться?

– Не знаю. Вряд ли. Не Офелия.

– Чего ж ты бросился?

– А спьяну показалось.

– Возможно, спьяну ты как раз увидел суть вещей...
– Пауза, выдержанная Комиссаровым, была многозначительна.
– С сегодняшнего дня у власти КГБ. Поездом Дружбы товарищ Хаустов теперь командует.

– А Шибаев?

– Отозван в Москву. С утра на пару улетели. С Марьей Ивановной Мамаевой.

– То есть?

– Урну с прахом повез.

Александр смотрел на белых девушек внизу под солнцем.

– На прощание, между прочим, - добавил Комиссаров, - бочку на тебя огромную катил. Сотру, говорит, в порошок. Хаустов, тот даже удивился. За что он тебя так?

– Понятия не имею.

– За тобой, конечно, силы страшные - нет, нет, мы знаем! Но и Шибаев пока что не бумажный тигр. Так что смотри...

Из-под пролета слева выплыл нос прогулочного парохода. Весь белый, на боку название: "PETOFI". Навалившись на перила, они смотрели сверху на людей у поручней, на косую трубу, на крышу капитанской рубки и задней палубы.

Корма с красно-зелено-белым флагом удалялась.

– Кажется, все здесь испытали, а вот на пароходе так и не прокатились...
– Комиссаров уронил свой окурок в Дунай.
– Ну что, пошли?

– Ты знаешь, я останусь.

– Чего?

– Пожалуй, прокачусь!

У ног ее бетон темнел, не успевая высохнуть между прогулочными пароходами. Она лежала у самого края стрелки острова Маргит. В знакомом ему белом бикини на черном полотенце. Прелестной попкой кверху. Сгибая и разгибая ногу, читала под солнцем. Глядя сквозь сползшие очки в местный журнал.

Он с осторожностью спустился по откосу, сел на бетон и чмокнул полноту горячей ягодицы, потерся скулой и снова приник - к раздвоению, защищенному узкой шелковистой тканью.

Одинокая блондинка метрах в пяти от них перевела свои глаза на Дунай.

Иби перевернулась и сняла очки.

– Ты?

– Нет. Американский твой жених.

– Американский мой жених такого себе не позволяет. Но как же ты меня нашел?

Он кивнул на мост.

– Увидел сверху.

Вынул "Мальборо" и закурил. Она подняла руку, огладила его заросшую скулу.

– Неужели завтра тебя не будет?

– Мы же договорились, - напомнил он.
– Табу.

– Прости. О чем же можно?

– О другом. Как немецкий твой зачет?

– Сдала.

– А читаешь что?

– Рассказ.

– Кто написал?

– Один мой друг.

– Он молодой?

– Как ты. И очень радикальный.

– Интересно.

– Хочешь познакомиться?

– Хочу.

– О'кей, - сказала Иби.
– У тебя глаза...

– И у тебя.

– Какие?

– Пара пистолетов.

Польщенно улыбнувшись, она стала выдергивать у него из-под пояса рубашку, расстегнула и обнажила ему грудь.

– Почему у тебя здесь так мало волос?

– Не дано.

– А почему соски стоят?

– А у тебя?

– Разве?
– Иби оттянула на себе белую полоску, чтобы заглянуть, хотя и так все было видно.
– Ты прав. Наверное, от отчаяния.

– Что, оба?

– Правый.

– А левый?

– Левый, возможно, по другой причине.

Они вытянулись на черном полотенце - лицом к лицу. Пахло от нее головокружительно. Горячей кожей. Еще пахло нагретым бетоном и грязноватой сыростью.

– Такой мужественный, такой женственный... Одновременно.

– Ты тоже. Только наоборот.

– Наверное, мы были задуманы друг для друга.

– Наверное.

– Идеальное сочетание.

– Инфернальное.

– Кого во мне больше, девушки или юноши?

– Девочки в тебе больше.

– Девочкой я была, как мальчик.

– О, - сказал он.

– Мальчиков никогда не любил?

Он фыркнул.

– Как-то не доводилось.

– Хочешь, я стану твоим первым?

– То есть?

Ответила она фразой по-немецки:

– "Habe ich als Madchen sie satt, dient es als Knabe noch".

– Что значит?

– Классическая античность в переводе Гете. Утолив вас, как девочка, могу, мой повелитель, обернуться мальчиком.

– So shocking?.

– Разве?

– Где наша не пропадала, - ухмыльнулся он.
– Хоть Скорпионом обратись!

– Не испугаешься?

– Кто, я?..

– Тогда сегодня в полночь...

Портативная машинка молодого писателя была старинной. Черная с золотом, она имела фирменный знак "Corona".

Его девушку звали Кика.

Выражения на юном обескровленном лице не было: Иби предупредила, что Кика в жуткой депрессии. С болгарской сигаретой без фильтра в оцепенелых пальцах Кика сидела в вольтерьянском кресле, драном и величественном, единственная мебель в этой мансарде под крышей старого дома за бульваром Ленина. Матрас, на который сели Иби с Александром, покрыт был пледом. Перед ними стоял ящик, покрашенный в черное и накрытый стеклом, из-под которого взирали лица писателей, вырезанные из каталогов венгерского издательства Europa и западных журналов. Весь современный авангард - от Солженицына до неизвестного Александру классика калифорнийского "андеграунда" - пропойцы с лицом боксера, снятого где-то на перекрестке рядом с указателем "One way"?. Стену напротив занимал книжный стеллаж, собранный из некрашеных винных ящиков. На нем стояла прислоненная к стене картина без рамы. Мадьяр изображен был, беглец с Урала - гордо поднятая голова, узкий разрез глаз, крутые скулы, черные усы, упрямый подбородок. Возможно, сам хозяин.

Александр, на коленях у которого лежал издаваемый в Сегеде журнал с рассказом Пала Себастьена, перевел взгляд на автора.

Пал опустил иглу на пластинку, поднялся с колен, вынул изо рта окурок "Сълнце" и произнес по-венгерски.

– Наш "тяжелый" рок, - перевела Иби.
– На тему "Венгерской рапсодии" Листа. Надеется, что ты будешь в восторге.

Пал кивнул, подтверждая, взял бутылку, посмотрел на стакан Александра и долил красного вина себе. После чего сказал: