Сделай ставку - и беги, Москва бьет с носка

И сейчас в тети Пашином подвальчике, в компании Ивана и кроткой Веры Павловны, чувствовал себя скверно и неловко, оттого, что приходилось огорчать друга, который так много сделал, чтоб помочь ему, и буквально кипел негодованием, наткнувшись на внезапную неблагодарность, - Антон не хотел принимать помощи. Как умела, поддакивала Листопаду и Вера Павловна. Она теперь часто забегала в подвальчик. Перестала стесняться тети Паши. В свою очередь тетя Паша очень зауважала жильца, когда узнала, что валандается он не с какой-то очередной прошмандовкой, а с университетской преподавательницей.

– Давай наконец исходить из того, что мы трезво мыслящие люди, - потребовал Иван, чувствуя, что начинает сатанеть.

– Давай, - безразлично согласился Антон.

– Тогда ответь, станет ли здравомыслящий человек лбом пробивать кирпичную стену?.. Не станет, и сам это знаешь. А что он сделает? Обойдет или перелезет. Потому что цель не в том, шоб пробить, а в том, шоб пойти дальше. Шоб пойти дальше, надо закончить ВУЗ. Шоб преодолеть стену, надо совершить маневр. Твой маневр самый простой, - покаяться на собрании. Я логичен?

– А как же свобода воли?
– тихо вопросил Антон. Иван едва не заскулил. - Усвой наконец: есть вещи, которых лучше не касаться. Из нормального чувства самосохранения. Ты ж горячую сковородку не лапаешь! И твоя свобода воли от этого не страдает. Произносишь три - четыре коротких фразы. Остальное сделаю я. Спустим на тормозах, - выговорешник с занесением. Главное - не вышибут.

– И для чего?

– Шо для чего?!

– Для чего не вышибут?

– Да хотя бы диплом получить. Неужто, как баран, под нож готов? На радость затрюханному Сергеечеву. Ему-то только этого и надо. Тебя вызвездят, и его втихаря отмажут. Да я бы из одного упрямства, шоб этой гниде неповадно было, на попятный пошел... Ивану надоело ловить ускользающий Антонов взгляд, и он вгорячах прихлопнул лапой хлипкий стол. - Покаешься, я тебя спрашиваю, скотина ты эдакая?! - Да в чем, Ванюш?!

– Причем тут "в чем"? Как раз "в чем" в этой ситуации абсолютно ни при чем! Просто встаешь и говоришь: "Был не прав. Блукал впотьмах. А на заседании кафедр мне так светом истины промеж глаз полыхнули, что так и живу - с красными звездами в зрачках, - весь из себя на марксистско-ленинской платформе". Всё! И - ныкнул на место. Дальше я сам обеспечу, - Листопад озадаченно мотнул головой.
– Верка, чего отмалчиваешься? Скажи хоть ты ему! ..Ау, ты где?

– Что? Да!
– Вера Павловна встряхнулась.
– Антоша! Мне в парткоме предложили письменно осудить содержание твоего реферата. Иначе грозятся!.. Антон сочувственно погладил Верочку по волосам.

– Напиши всё, что требуют, - разрешил он. - Там и без тебя макулатуры хватает.

– Антон! За что ж ты меня так не уважаешь?
– Вера Павловна заплакала.

– Что, неужто не напишешь?

– Напишу, конечно. Куда я денусь?
– её личико сморщилось.
– Но ты... зачем так? Мог бы деликатней. Бездушный ты все-таки.

* Вверху, в дворике, послышался рев двигателя. Посреди лужи остановилась "Волга".

Дверь в подвальчик скрипнула.

Антон и Листопад переглянулись.

– Пойду встречу, - Иван поднялся.
– А то ведь свалится ненароком.

Перепуганная Верочка, понявшая, кто приехал, хотела шмыгнуть на половину тети Паши, но - не успела. В подвальчик в сопровождении Листопада вошла Александра Яковлевна Негрустуева.

Прищурилась с темноты. Шаркнула взглядом по сжавшейся Верочке. Задержалась озадаченная:

– Ты кто?

Верочка хотела ответить, но язык от волнения распух. Она сглотнула.

– Оставь ее в покое, мать, - потребовал Антон.
– Человек зашел по делу. - Да, да, по делу. И уже опаздываю. Так что до свиданья, - пролопотала Верочка, поспешно выпархивая на лестницу. - Надо же как вкус испортился. Прежде я у тебя таких плохушек не видела, - ревниво констатировала Александра Яковлевна, тем же громким своим победительным голосом.

Шаги на лестнице на секунду замерли, а потом застучали дробно, - Верочка расслышала.

– Была ты, матушка, бестактной, такой и осталась. Да еще вещаешь, как Иерихонская труба, - пробубнил Антон, обидевшийся не за Верочку, - с этим случайным романом пора было заканчивать, - а за свой недооцененный вкус.

Не обращая внимания на задиристый тон сына, Александра Яковлевна провела пальцем по табуретке, подставленной Иваном. Кивком приказала перенести ее к окошку, откуда в подвальчик стекала тусклая полоска света, с достоинством уселась. Разглядела меж рамами закопченную иконку, что воткнула тетя Паша. Поморщилась: - Не надоело еще голоштанничать-то? Бардак развел, не приведи Господи! Бога, и того загадил, - Александра Яковлевна брезгливо принюхалась.

– Чем у тебя пахнет-то?

– Нормально пахнет. Не тяни, говори, с чем пришла.

– А то сам не знаешь! Ты что ж это, мил-друг, мать позоришь? Я такого перед тобой не заслужила, чтоб сына-диссидента заиметь. Показали мне тут твои опусы...

– Неужто прочла?

– Представь себе.

– И что-нибудь поняла? Я к тому: ты ж на самом деле Маркса отродясь не читывала.

– У-у! Всё так же мать за дуру держишь. Я главное поняла, - зарвался ты. А всё это ваше стремление выпендриться. Привыкли друг перед другом: у кого портки шире, у кого девка, как это? Клевей. Так?!
– она почему-то осуждающе глянула на Ивана.
– Теперь вон куда вынесло. Как же, вершины достиг, - весь город о нем говорит. Я Брехову так и сказала: от дури это. Без отца растила. Пороть некому было. А то уже нашлись злопыхатели, - мол, сын Негрустуевой - антисоветчик. Так и норовят, на чем бы сковырнуть.

Александра Яковлевна вновь приподнялась и пересела, чтоб лучше видеть сына. В последнее время она страдала остеохондрозом, и поворачивать шею ей было затруднительно. Поэтому, в случае необходимости, разворачивалась разом - всем статным корпусом. - Тебе б полечиться, - посочувствовал Антон.
– Мазей каких-нибудь повтирать.

– Так некому втирать! Мало того, что опозорил публично, - из дома в халупу сбежал... Вот скажи, за что?

Властное лицо ее по-бабьи перекосилось.

– За что?! Ты ведь один у меня, - она вновь поднялась и пересела - почему-то лицом к Листопаду.
– И - рази в чем отказывала? Даже раньше, когда трудно было. Уж как старалась, чтоб не хуже, чем у людей. Десять лишних станков взяла. А тоже ведь не старая была, - голос Александры Яковлевны дрогнул.
– И с родителями дружков общалась через силу. Это сейчас все норовят задружиться. А тогда они меня, ткачиху, презирали. Напрямую намекали, чтоб тебя, беспородного, от детишек ихних чистых убрала. А я вид делала, что не понимаю. Чтоб сыночек, значит, не среди шпаны рос. Антон молчал потерянно, - как бывало всегда в те редкие минуты, когда из-под костюма деловой женщины в матери вдруг пробивалась прежняя, плакавшая от безысходности на кухонке баба. Он неловко протянул руку, намереваясь, как в детстве, ласково погладить ее по плечу. Но Александра Яковлевна сердито прокашлялась. - Ладно, к матери ты не пришел по глупой гордости. Так вот я сама пришла, чтоб помочь. Ты мне только прямо ответь, ведь не антисоветчик ты в самом деле! А?
– она требовательно глянула на Ивана.
– Не враги вы, правда, ребята? Ведь нашей выучки.

– Да кто ж Вас завел-то так, Александра Яковлевна? Даже в голове не держите, - пробасил Иван.
– Я вообще весь из себя насквозь потомственный марксист. А Антон - он просто с изгибами, сами знаете, - правдоискатель!

– Так, Антон?
– потребовала подтверждения Александра Яковлевна. Вид сына, смущенно-упертый, ей все больше не нравился.
– Ведь так?!

Антон собрался с духом, чтоб поддакнуть. Но что-то в тоне матери его подтолкнуло:

– Знаешь, матушка, когда я всё это писал, то очень надеялся, что меня быстренько образумят. Аргументами забьют. Стыдно было бы, но - слово даю - возрадовался бы. А меня гробить начали. И я понял, почему: нечем им было меня переубедить, кроме как настучать по башке.

– Что значит нечем? Ты все-таки без этого своего больного самомнения...Это ученая кафедра. Тут не чета нам, самоучкам, люди. Их на то и держат, чтоб базис под надстройку уметь подвести.

– Больше того скажу!
– выкрикнул Антон с внезаным озарением. Это было его свойство - приходить к истине в споре. Когда слышал возражения, пусть самые беспорядочные, тем самым "цементировался" в собственной позиции. Она освобождалась от наносного мусора, и то, что никак не мог постигнуть наедине с собой, внезапно делалось ясным и очевидным. Он набрал воздуху. - Во всей этой истории Маркс, да и Ленин вообще ни причем.