Секретный пианист

Только нам не до смеха. Наверное, разумнее было подождать турок на Днестре, хорошо укрепившись и надеясь, (не напрасно ли?) что их хоть немного потреплет валашское ополчение. Но Петр решил иначе - повел армию навстречу противнику по местности, выкошенной саранчой, да еще и под непрерывными атаками стремительной турецкой конницы. Вскоре мы подъели все запасы продовольствия и бросили большую часть телег, а оставшиеся заняли раненые, большинству из них предстояло умереть...

Ночью я услышал глухой дробный звук, словно тысячи конских копыт переступают неторопливо, без спешки, но целенаправленно, направляемые волей их всадников. Я вышел из палатки и увидел сбившихся в кучку офицеров. Как оказалось, проход конницы разбудил не только меня одного. Офицеры взволнованно переговаривались. Я подошел и спросил у явно встревоженного генерала Януса фон Эберштедта:

– Что происходит? Почему половина русской конницы покидает лагерь в неизвестном направлении?

– Сие есть глупость! – шепотом произнес генерал, косясь на офицеров и боясь, чтобы его не услышали и не донесли императору, (Петр бывает скор на расправу и подвержен гневу), - генерал Ренне отправлен, дабы взять хоть какое-нибудь укрепление на Дунае!

– Какое-нибудь? – удивился и не поверил я, - так ли отдают военные приказы?

– Сия глупость – есть не военный приказ, а политический, - процедил сквозь зубы Янус, - Ренне должен одержать победу все равно над кем, хоть над шайкой разбойников, засевших в деревне, главное, чтобы весть о победе русских над турками дошла до Валахии.

– О! – сообразил я, - Император хочет перетянуть Бранкована на нашу сторону! Я бы не назвал его решение такой уж глупостью. Валашское ополчение – сила, и она может помочь.

– Увы, не сейчас, - возразил мой собеседник, - я имею секретные сведения: турки уже подошли к границе Валахии. При таком положении дел Бранкован никогда не уйдет под руку императора, даже если Ренни и возьмет Браилов. Ха-ха…

– Чему вы смеетесь? – удивился я.

– А что он сможет со своими драгунами против сильно укрепленной крепости? Вам самому-то не смешно? – едко спросил Янус.

– Нет, не смешно. Мне грустно… Я поспешил закончить разговор и вернулся в палатку.

…Ренне ушел выполнять странный приказ Петра, возможно, продиктованный отчаянием, и увел за собой шесть тысяч отличных воинов. А мы продолжаем двигаться вперед…Что за нелепость?… Подожду до утра.

Утром государь получил сведения, что большой отряд турок идет в нашу сторону по левому берегу Прута. Встретить их «как следует» был отряжен генерал Эберштедта. Около полудня в лагерь на взмыленной лошади влетел гонец:

– Генерала атаковали янычары с артиллерией! – запыхавшись, выпалил он.

Петр тут же выслал в помощь пехотную дивизию. Как оказалось, это и была его самая большая ошибка. Позднее выяснилось, что мосты, на которые наткнулся Янус, оказались ложными, и, конечно, никаких янычар, да и никаких пушек там не было и быть не могло. Сие, видно, привиделось доблестному военачальнику с испугу и, нарушив прямой приказ Государя, он повелел отступать. Поняв, что русская армия бежит от их муляжей, турецкая конница немедленно бросилась в атаку. Пришлось спешно построиться в каре и пятиться назад со скоростью слепой улитки, отражая лихие наскоки и теряя множество людей убитыми и ранеными.

Положение, которое после ухода Ренни стало шатким, теперь сделалось вовсе безнадежным. Мы остановились в очень неудобном месте - на берегу Прута. Сердце мое буквально кричало, что нужно двигаться вперед, уходить немедленно и как можно дальше, и голова вполне согласилась с сердцем - хуже позиции нельзя и выдумать! Прижатые к воде, мы совсем лишились возможности маневрировать и применить конницу, вернее, ее остатки. Люди и животные, изнуренные усталостью и голодом, не могли двигаться дальше. К тому же, разведка доносила, что все спокойно, движения противника в нашем направлении нет. В этой сложной ситуации мы приняли решение встать на отдых, а спустя три часа были неожиданно вырваны из глубокого сна ружейной канонадой и воплями атакующих.

Как оказалось, визирь переправил конницу вплавь еще двумя днями раньше, затем реку преодолела их пехота. Сколько врагов потонуло – неизвестно, но оставшиеся набросились на нас с остервенением псов, спущенных с цепи.

Под шум сражения турки спешно наводили мосты, по которым переправлялась их артиллерия. (Вот она где скрывалась, а не там, где почудилась Янусу!) Мы, связанные боем, к которому оказались совершенно не готовы, смотрели на происходящее и с ужасом ждали, когда их пушки окончательно добьют нашу армию. Вот вам и сарказм, что глядя на стрельбу турок, можно помереть со смеху! Я понимал – поправить ситуацию невозможно.

Сегодня страшная ночь… собравшись с последними силами, мы помешали навести переправу, и турки были вынуждены обстреливать нас с холма на той стороне реки. Их ядра летели густо, но ложились в воду, не нанося никакого урона, и вскоре стрельба прекратилась. Но толку-то? Весь день нам пришлось отражать атаки конницы, числом, должно быть, около пятидесяти тысяч, а может и более… мы же располагали всего пятью тысячами конных, да и у тех лошади ложились на землю, ослабев от голода. По вине генерала Януса мы лишились не только продовольствия, но и фуража. Трижды турецкая конница налетала на нас и трижды была откинута. Я не знаю примеров большей стойкости. Именно сейчас я окончательно перестал колебаться и размышлять о том, правильным ли был мой выбор – присягнуть русскому царю. Невозможно проявить больше мужества и твердости, чем в обреченной русской армии, прижатой к берегу Прута, лишенной всего, кроме чести.

Я счастлив, что сражаюсь плечом к плечу с такими воинами и почту за честь лежать с ними в одной братской могиле, хоть и на чужой земле. Хотя, если уж совсем откровенно, умереть сейчас я не готов. У меня, наконец, родился долгожданный первенец…

... Ночь стоит тихая. Все же, хоть и малыми силами, а потрепали мы турок изрядно и, видно, они тоже не хотят терять драгоценные часы отдыха перед завтрашним днем, который, должен решить нашу участь.

Впрочем, никаких иллюзий я не питаю. На военном совете, где я присутствовал в числе прочих военачальников, Петр объявил свое решение - атаковать турок ближе к утру.

 Этот приказ - настоящее самоубийство. Конницы у нас не осталось – лошади пали от голода, и драгуны сражались в пешем строю. По той же самой причине пришлось бросить пушки – не на руках же их тащить? Боеприпасы тоже подошли к концу, а обоз, собранный союзниками и двигающийся к нам, перехватил противник. Нам противостоит больше двухсот тысяч турок и татар – свежих сытых и полных сил.

К своей палатке я возвращаюсь со странным чувством. Совершенно ясно, что завтрашнего дня мне не пережить, как и многим другим офицерам, чью храбрость и хладнокровие я успел оценить. Никогда больше я не переступлю порога дома, не обниму жену, не увижу малютку сына... Настоящий боец должен быть готов к смерти в любую секунду... Но сердце моё отчаянно сопротивляется, рвется из груди, стучит лихорадочно… Нет, это не страх… Страх я умею узнавать и подавлять, как и все мужчины в нашем роду. Состояние, что накатило в душу, я не испытывал прежде. Прохладный ночной воздух словно густеет передо мной, и вдруг, в белесом тумане я различаю знакомый до боли силуэт: прекрасная женщина со строгой прической в простом домашнем платье и с младенцем на руках. Эльза! Я замираю, потрясенный. Ее губы начинают шевелиться, и я явственно слышу: «Государь должен просить мира. Мир - единственный выход»!

– Но каким образом просить, Эльза? – потрясенный сверх меры, ни на секунду не задумываюсь, что такого не может быть. Мысль о мире настолько невероятна! До сих пор я и подумать не мог о возможности переговоров, зная, что Петр никогда не пойдет на них, опасаясь попасть в плен вместе с женой и, тем самым, дать возможность поднять голову новой смуте в России.

– Мир возможен, - произносит Эльза, или ее дух, неизвестно, каким способом, нашедший меня посреди этой бойни, - визирь согласится. Есть обстоятельства, о которых вы пока не знаете, и они за вас. Пусть Государь предложит переговоры.