Сельва не любит чужих
Шрифт:
– Дякую, брате! – от всей души поблагодарил железного унса седой унс в черном сюртуке.
И хрипло рыкнул на двоих, лежащих у ног:
– Геть!
А потом перевел с человеческого:
– Вон!
Осавул же глядел на дымящееся дуло рушницы и осуждающе покачивал головою. И неведомо было малому, что старый Тарас совсем не корит себя. Зрозумило, истратить целый заряд ради собственного удовольствия – расточительство безумное, любой унс подтвердит это. Потому что никто, кроме наказного отамана, не слышал – а жаль! – как гудел и ныл, просясь в руки, и как потом, сделав уже, дрожал от восторга теплый, пахнущий пороховой гарью железный побратим,
Разве не можно хоть раз в жизни побаловать друга?..
Вслед отпущенным пожить еще немного наказной и не посмотрел. А зря! Было чем любоваться…
Крепко, видать, жалел себя обшарпанный, ежели решился он не понять волю наказного. Полпути не пройдя до ворот, он вдруг подпрыгнул, развернулся и резво помчался во чисто поле, вопя и взывая так, что аж до взгорка долетало.
– Тю, позорище! – сплюнул осавул.
И вуйк Тарас, не споря, кивнул:
– З глузду з'ихав хлопец…
Да и махнул рукой.
Тотчас же рванулся вслед бегущему, пятками горяча оолика, верховой комбатант.
Гой-да! Гой-да!
Уйти ли по ровному месту пешему от всадника?
Куда там…
И не стало обшарпанного.
Всего только на миг поравнялся с ним лихой оольник, вовсе нестрашно мелькнула карабелька, издали похожая на прутик, темная чурочка рухнула и слилась с глиной, а другая чурочка, побольше, пошла вкось, отрезая путь второму пешему…
И Егорушка, визжа, помчался к палисаду так швыдко, что успел-таки туда раньше веселого парубка на быстроногом ооле. Никто, само собой, не позаботился приоткрыть ему ворота, но он о них и не вспомнил даже, а просто кошкою взлетел вверх по гладкой стеночке.
Чиркнуло лезвие по глине, едва не снеся ступню, да все ж таки не достало…
Ох и забавно же было глядеть на такое.
Держась за животы, катались за бугорками парубки; прыскали в розовые полудетские ладони юные джурки; сложившись пополам, хлопал себя по коленкам и захлебывался осавул Ищенко, вмиг позабывший от вида такой смехоты и гонор свой, и вечную надутость… И лишь наказной отаман, чей долг видеть все и ничего не упускать, ибо он в ответе за все войско, напряженно, без улыбки вглядывался в окоем.
Какой уж тут смех!
Вновь встал в той стороне, где Сахалинчик, сигнальный дым, но был он небывало густ и не черен, а красен, как мак.
И порадовался старый Тарас, что провидел такое, и подкупил заранее, не пожалев полкабанчика, некоего безымянного слобожанина-сахалинца из тех проныр, кто и мать родную за кус сала продаст. Теперь, выполняя обещанное, сумел улучить момент засланный казачок и ухитрился незаметно для своих закинуть в очаг пук афанас-травы…
Многим виден красный дым, но одному только пану отаману известно, что означает он.
Говорил же условный знак о том, что не два, не три, не пять даже десятков охочих до драки буянов вышли на подмогу Новому Шанхаю, а много более, быть может и полная сотня!
Худая весть. Да как бы ни худа была, а и то ладно, что пришла в самое время. Есть еще час подкрепить засаду, поджидающую ворога на пути.
– Пане осавул!
Встав лицом к лицу с подручником своим, кратко и ясно объяснял наказной, как и что. И с каждым словом все более и более понимая, строжал лицом осавул, на глазах становясь из смешного и обидчивого Андрийки твердоскулым вуйком Андрием, сыном вуйка Анатолия из хороброго рода Ищенок. Да и не могло быть по-иному, ибо многое, очень многое взваливал на плечи ему и оставлял на волю его отаман.
– Слухай,
сыне, и разумей, – торопливо, боясь хоть что-то из важного упустить, наказывал Тарас. – Наше дело было тихо сидеть, пока подмогу хлопцы там, в яру, не побьют…С каждым услышанным словом взрослеющий на год, осавул кивал, глядя исподлобья. Лишь теперь раскрывал ему свой замысел старый Тарас, и обидно было это пану Андрию. Небось вуйку Чумаков сразу б рассказал наказной, а то б и посоветовался…
Задумка же Тарасова и впрямь была хороша!
Там, в яру, где склоны поросли кустарником и мелколесьем, сидит засада и ждет тех, кто пойдет с Сахалинчика. Полтора десятка засело там, хоть и с тремя только рушницами, зато с Яськом.
– С Яськом?!
Всего ждал пан Андрий, но не такого. От невероятной новости челюсть его отвисла, на время вернув вуйка в умеющую дивиться юность.
– Так Ясько ж спит в эту пору, дядько Тарас!
– Так, сыне, так оно и е, – попытался остаться неулыбчивым, но не преуспел в том наказной. – А мы ж его й не будили. Тихонько взяли з берложки на тачанку. Й поклали на дорожке. Нехай те, хто йдуть на нас, сами й разбудят…
Не сдержался старик. Хохотнул. А коли старому смешно, так отчего ж малому брови сводить? Прыснул Андрийко, но тотчас вынудил себя вновь натянуть облик вуйка Андрия, даже взгляд разумным сделал.
Ох и гарно ж надумал наказной!
Всякому унсу известен Ясько, живущий в берложке недалеко от Великого Мамалыгина, да и как не знать, если на весь редколесный предгорный край одно и есть такое диво?
Краем уха уловив, о чем говоря, хихикнул корзинный джурка и покраснел от стыда, но строгий к молодшим осавул не стал обжигать его гневным взглядом.
Ясько! Нет, ну надо ж!
Еще ни Андрия на свете не было, ни отца его, ни дедуся, а уже жил при унсах зверюга. По сию пору выходит он к поселкам, выклянчивает съестное. Позволяет мохнатый детишкам играть с собою, как хотят, кувыркается, подставляет на почес розовое брюхо, словно щеня малое, хотя уже скоро триста лет, как живет он в лесу, и серые полоски зрелости начали понемногу проявляться на хитрющей одноглазой морде, пока еще чуть более светлой, чем у взрослых зверей баб'айа…
Ясько! Ясько-унс!..
Так и зовут его издавна, с тех самых пор, когда выменял первый пращур вуйка Тараса у мимохожих дикарей равнинную зверушку. Пожалел малого, зная: такие не живут в неволе. Отдал пять булавок дикарям, а шестилапого отпустил жить в лес, не зная сам, приживется ли. Прижился нездешний зверь, да еще и как! Самый лютый из мясоедов берложку его за пять сотен шагов огибает, боится насторожить или, хуже того, разбудить!
Ясько-унс! Сонливый Ясько!
– …о-о-о, – заодно с корзинным джуркой давится хохотом гордый вуйк Андрий.
Ох, и худо ж придется ворогам!
Ничего не любит он так, как поспать, а когда спит, то меняет масть: днем – прозрачно-бел, ночью – черней смолы. Упаси Незнающий потревожить чуткий сон. Ни клыком, ни когтем не отомстит обидчику двуххвостый, но такой струей окатит, что всякий, не забивший нос чесноком, рухнет замертво, и не всякий встанет потом, ежели не отпоить отваром афанас-травы. Страшнее трех «брайдеров» Яськова струя, и тем гуще она, тем обильнее, чем дольше прожил зверище…
– Думал я, сыне, – возвращает осавула в реальность голос наказного, – что будет ворогов тех сорок, ну, полсотни, самое большее. Считал так: кого не свалит Ясько, того мы одолеем, а после сюда погоним, на стены лезть сперва нас…