Семь дней Создателя

— Чёрт его знает. Просил остаться.

— После суда, как на этап пойдёшь, пошлю вперёд маляву — должна подействовать.

— Спасибо Кирилл Владимирович.

— Откуда знаешь?

— Следак сказал.

— Забудь. Кашап я, так и запомни — Кашап.

Следователь на последний допрос кока-колу принёс:

— Угощайся. Распишись, здесь и вот здесь.

Потянул за тесёмочки, закрывая папку:

— Готово дело — завтра в суд.

Перегнулся через стол и доверительно:

— Этому сержанту из ППС сам бы треснул — вешает, козёл, на тебя всяку муть, а я же вижу, человек интеллигентный.

Прощаясь:

— Адвоката тебе назначат. Повезёт — условным отделаешься. Ну, будь здоров.

Не повезло. Адвокат заторможенный достался, а обвинитель — сама страсть. Судья, женщина преклонных лет, приглядывалась ко мне с доброжелательным любопытством, но когда Мирабель засвидетельствовала, что попытка изнасилования не имела место, охладела — тонкогубый рот изогнулся в брезгливой гримасе. По трём статьям обвинения наскребли мне суммарно два с половиной года отсидки. Прощай свобода!

Кашап, должно быть, отправил обещанную маляву — на этапе ко мне с любопытством приглядывались не только зэки, но и конвойные. А в Т-ой ИТК Љ 75, куда прибыл через неделю после суда, даже какой-то подозрительный вакуум образовался. Казалось бы, человек с гражданки, полон новостей, историй нерассказанных, но ко мне не подходили с вопросами, не справлялись об имени-отчестве, не объясняли лагерных порядков — кто есть кто, кого следует гонять, а кого бояться. В столовой трапезничал в гордом одиночестве.

Да и чёрт с ними! Вот делов-то — зэки не берут в компанию.

При ИТК функционировал завод ЖБИ, обеспечивающий ближайшие стройки фундаментными блоками, стеновыми плитами и плитами перекрытий, бетоном и раствором. Меня определили в бригаду цементников, коих задача была — бесперебойная подача цемента в производственные цеха. Подавался он из силосов по трубам и имел вредную привычку распыляться в воздухе. Нам, конечно, выдавали респираторы — раз в неделю — но хватало его на полдня: пот и пыль цементировали марлевую ткань так, что она становился непроницаемой для воздуха. Дальше кто как мог, защищал свои лёгкие. Я просто не дышал, а коллегам доставалось — приходили с ужина, падали в кровати и надсадно кашляли, сплёвывая кровяные сгустки.

Бесчеловечно? Ну, так, братцы мои, на то и тюрьма, чтобы через страдания плоти к очищению души.

Полуочищенные души с недельку меня не замечали. А потом…. Старик седой, щетинистый, сутулый вдруг, проходя, цапнул мою чашку с баландой.

Что-то новенькое!

Поднял голову, проводил взглядом — изголодался бедолага? Нет, тут другое, подсказывала интуиция, началась проверка на вшивость.

Догнать, отнять, набить морду — продемонстрировать себя? Это со стариком-то? Да пусть не подавится. Мне не жалко, мне тюремная пища поперёк горла. Молил Билли — избавь, а он — терпи, коза, а то мамой станешь.

Так и остался сидеть, склонив голову над опустевшим столом. А на меня поглядывали….

На следующий день старик остановился у моего стола. Благодарить пришёл, деда? Бери, ешь, не стесняйся…. А он, стервец щербатый, взял и плюнул в мою чашку с недоеденной кашей. Ну, это уже откровенный вызов!

Опешил на мгновение, а потом ухватил его за стриженный затылок и мордой расплющил алюминиевую чашку о столешницу. У хрыча лопнула кожа над бровями, изо рта и носа потекла кровь, а на щеках желтела пшёнка. Ко мне подскочили два охранника и под белы руки увели в карцер. Начальник режима наутро срок определил — десять суток.

По возвращению в команду ждал сюрприз — со мной заговорили тюремные авторитеты.

— Вопрос остался незакрытым. Вечером в курилке….

Вечером в курилке жалкий дедок затравленно посматривал на меня и с мольбою за мою спину, откуда неслись реплики:

— Не дрейфь, Гандыба, врежь ему! Первым бей, первым!

А я миролюбиво:

— Дед, если хавала не хватает, подходи, не стесняйся — мы же русские люди — поделюсь. Плевать в еду грех — за это в церкви осуждают, а в приличном обществе по морде бьют.

— Дай ему, дай! — понукали сзади. — Да врежь ты.

Я обернулся:

— Это вы что ль приличное общество?

Азарт тотчас угас, лица посуровели. Меня пригласили в каптёрку на толковище.

— Говорят, ты с Кудиярчиком в корешах? Ну-ка, черкани ему маляву, мы перешлём.

Передо мной клочок бумаги, огрызок карандаша. Что написать? "Помнишь, дорогой, как звонницу на Волге ставил, а тут я приплёлся?" Разве вспомнит то, чего не было?

Послюнявил карандаш и написал: "Хочу сорваться, помоги укрыться. Алекс".

Записку мою прочли, ухмыльнулись, хлопнули по плечу.

— Жди ответа.

…. Цемент шёл непрерывным потоком, и можно было перекурить. Бугор опустил респиратор на шею, сунул сигаретку в рот.

— А по мне, не тянешь ты на Алекса, Студент — нормальное погонялово.

— Пусть будет. Просто Кудияр знал меня под Алексом.

— Ну-ну.

А через неделю:

— Алекс, тебе ответ с Кагалыма.

На клочке бумаги незнакомым почерком два слова: "Уйди добром".

— И на словах велено передать, — продолжил бригадир. — Явишься в город Н-ск, найдёшь Смотрящего, вручишь послание и займёшь его место. Легенду и ксиву на месте спроворишь.

— Чёрная метка?

— Надо полагать.

Кудиярово послание спрятал в ножку тумбочки и начал готовиться к побегу.

— Билли.

— Уймись, а. Работаю над темой, работаю. Всё будет сделано законным путём, без криминала. Потерпи.

Через два месяца после этапа вызвал начальник ИТК.

— Характеристику на тебя затребовали, Гладышев, из Минюста. Носом чую — условно досрочное. Так бывает при судебной ошибке, чтоб кафтан не запачкать. Что писать-то — усердно трудишься, режим не нарушаешь, а? Карцер за что? Правое дело? Напишу, напишу, как надо — небеспохлёбся. Неужто мы не понимаем? Восстановишься в университете, академиком станешь — меня вспомнишь.

Нормальный майорик.

На мне гражданская одежда. Последний и напрасный шмон — Кудиярова грамотка надёжно спрятана в куске мыла. Гремят за спиной стальные двери. Свобода!