Семь незнакомых слов

В Китай-городе Клава показала мне Морозовский сад. Поднимающийся вверх по склону к купеческому особняку в стиле модерн, очерченный с трёх сторон переулками и возвышающийся над ними, он показался мне крохотным полуостровом, омываемым морем суетных дел. Спокойный и отстранённый, как пост наблюдателя. Я сразу понял, что заполучил одно из любимых московских мест. Через год, два, три сюда можно приходить и вспоминать нашу Игру — с Клавдией ли, без неё ли — как получится.

Мокрая снежная каша на улицах Москвы сменялась гололедицей, гололедица — мокрой снежной кашей. При «каше» моя девушка перед входом в метро и кафе теперь послушно выставляла вперёд правую, затем левую ногу, и я протирал её ботинки губкой. При гололёде, когда мы, ухватившись друг за друга, осторожно семенили по переулку, мне вдруг открылась метафорическая сторона переживаемого периода: ещё никогда моё положение не было столь скользким, и ещё никогда я не был так счастлив.

— У нас с вами ледовый месяц, — открыл я спутнице, когда удалось выйти на относительно безопасный участок. — Как медовый, только круче. Согласны?

— Хм. В этом что-то есть.

— Точно говорю вам: круче, — упрямо повторил я.

На этот раз Подруга Гения проявила покладистость: ей не с чем сравнивать, но «ледовый месяц» звучит неплохо — точно и по-особенному.

Из-за зимы прогулки длились относительно недолго — минут сорок, от силы час. А когда пришли крещенские морозы, небо расчистилось от хмари, стало безупречно голубым, и на нём вновь заблистало солнце, — казалось, по такой красоте только гулять и гулять, — нас и вовсе хватало минут на двадцать. Потом мы бежали отогреваться в ближайшую кафешку. Временами меня уносило в мечтания: здорово было бы вот так же гулять, но только весной или летом, когда тепло и зелено, а на Клаве — лёгкий сарафан, с открытой шеей, открытыми плечами, голыми коленками, и она вся такая милая и близкая — вся такая девчонка-девчонка. При зимней одежде моё умиление, в основном, сводилось к выступающей из-под края шапки чёлке — она делала лицо моей девушки более трогательным и беззащитным что ли.

Однако, предавшись невинному сослагательному наклонению, я незаметно уплывал за запретные буйки — в настоящее путешествие вдвоём. Лучше всего на автомобиле, чтобы видеть всё подробно и останавливаться там, где захотим. Однако и самолёт не возбраняется. Вот Сева с Растяпой — порхают из города в город, и ничего, довольны. Ближайшим летом у нас вряд ли получится, но следующим…

Хао-пара, к слову, уже переместилась в Венецию, откуда Севдалин передавал привет «из самого мокрого музея в мире», а Растяпа, не парясь поиском новых формулировок, сообщала, что итальянцы, как и греки, живут в сказке, а Венеция — «сказка внутри сказки». Заодно меня посвящали в дальнейшие планы: раз уж оказались в Италии, надо побывать во Флоренции, Милане и на Сицилии. А потом — нет, не Вена, нет, не Париж, нет, не Лондон. Не Барселона и не Лиссабон. Гоа. Созвучно хао. К тому же в январе европейская погода ни то, ни сё — ни зима, ни весна, а им уже хочется жаркого солнышка и тёплого моря. Слыхал ли я, что Васко да Гама — не только известный путешественник, но и город в Индии?

Очередное хао-послание неожиданно породило неприятную догадку. Я представил, как рассказываю друзьям-предателям о своей теперешней жизни, подразумевая, как прекрасно без них обхожусь, о Подруге Гения, эссе и Игре, которые, конечно же, намного круче, чем заурядный галоп по Европе, и их реакция меня не обрадовала. «Это хао», — сказал воображаемый Севдалин. «Чистейшее хао», — подтвердила воображаемая Растяпа. И сколько я ни твердил им, что моя девушка не имеет никакого отношения к хао, нечего её сюда припутывать, они только посмеивались.

В конце концов, пришлось признать: оттенок хао имеется. Можно даже допустить, что Клава — при всём несходстве с Растяпой — в отношении меня движима тем же чувством: «С тобой хорошо, когда плохо». Однако и отличия немалые. Одно из главных: на этот раз мне заранее известно: скоро праздник кончится.

Вопрос в том, что дальше. Пример родителей показывает: люди могут двадцать с лишним лет совпадать, как существительные, но вот жизненный контекст меняется, и существительные обретают новые смысловые значения — они уже иначе оценивают сами себя и друг на друга. «Оценивают» — ключевое слово. Оно не коробит людей, считающих себя успешными, и болезненно задевает тех, чьё положение не назовёшь блестящим: они догадываются, что в глазах окружающих их цена невелика.

Откладывать неприятные размышления на потом, пока всё идёт хорошо, — умение, которое осваиваешь ещё в детстве. Сейчас я мог мечтать о том, что и после окончания эссе всё как-нибудь счастливо устроится, и Клава останется моей девушкой. А мог, проявив зрелось мысли и трезвость чувства, отогнать сладостные грёзы и любоваться собой, как человеком, не строящим иллюзий. Но кое-что из будущего имело значение уже сейчас.

Открытие, которым я не мог поделиться с Подругой Гения: слова вовсе не бесплатны. Во всяком случае, не все. Существуют словесные комбинации финансово доступные не всем. За фразой «Я тебя люблю» закрепился статус волнующего признания и романтического обмена паролями. Однако при перенесении из области лирических переживаний в практическую реальность, они становятся обещанием, охватывающим годы и десятилетия, — с заметным денежно-имущественным наполнением, подтверждающим твёрдость намерений. А что я мог обещать? Даже в постели, где признания в любви едва ли значат что-то большее, чем словесное поглаживание, я бдительно избегал глагола «любить».

Время теперь делилось на отрезки ночами с Клео. Разыгрывание сюжета о Клеопатре добавило в наши отношения то, что полагается иметь людям, если они всерьёз претендуют на звание сообщников — необходимость конспирации. Ночь «Р» и ночь «О» начинались с того, что за полчаса до смены суток некто, пройдя безлюдным переулком, проникал в пустынный подъезд некоего дома. Пешком, чтобы не громыхать лифтом, он поднимался на некий этаж, с каждым лестничным пролётом стараясь ступать тише и тише, и, совсем уж не дыша, нажимал на ручку незапертой изнутри двери, которой в повседневности никто не пользовался. Дверь поддавалась, и некто проникал внутрь, где его уже ждали. В четверть шестого утра этот же тип тихо выметался на улицу, навстречу пробуждающейся Москве, ехал в общежитие, падал на кровать, отдирал себя от постели к обеду, а затем ещё пару дней не без труда выправлял сбившийся режим. Невероятно романтично и очень неудобно.

— Знаете, Аро, — пожаловалась сообщница по телефону, — я сегодня за обедом так смачно зевала, что бабуля встревожилась: не заболела ли я? Надо что-то менять.

— В каком смысле «менять»?

— Ночь можно устроить в любое время, — философически заметила она. — Достаточно, как следует, затемнить комнату. Весь театр построен на условностях. Кстати, я давно собираюсь поменять у себя шторы. Поможете вешать?

Ночь «С» при свечах и бордовых шторах началась в пол-одиннадцатого утра. Теперь мы могли не шептаться, ставить музыку на нормальную громкость и, проголодавшись, свободно делать рейды на кухню.

— Жаль, сразу не додумались, — с сожалением поделился я на «рассвете», наступившем в четыре часа дня пополудни.

Клео продолжала гнуть свою драматургическую линию: для неё каждая последующая ночь была ужасней предыдущей. Я отвечал чем-то вроде: «Значит, всё идёт правильно» или: «То ли ещё будет!» Завершение первой «дневной ночи» отличалось лишь тем, что партнёрша по Спектаклю напомнила: нам нужно поторапливаться:

— Иди в душ — скоро бабуля придёт.

К приходу профессора Вагантовой мы уже, как ни в чём не бывало, обсуждали эссе и по первому зову согласились обедать.

Догадывается ли Клавдия Алексеевна о том, что мы с её внучкой оставили позади рубеж поцелуев? Поднимать эту скользкую тему в разговорах с моей маленькой любовницей я остерегался, а понять что-либо из поведения самой бабушки не представлялось возможным: в её взгляде, мимике, голосе не появилось никаких новых оттенков со «значением». Не исключено, она владела искусством конспирации не хуже нас.

Вместе с тем, Клавдия-старшая оставалась единственным свидетелем наших с Клавдией-младшей отношений, как бы подтверждая, их реальность. Уже за одно, за это её трудно было не полюбить. Я всё сильней проникался родственным чувством к былой приятельнице моего деда — переживал из-за её возрастных недугов, скачков давления, мигрени, нытья в костях, и радовался даже пустяковым просьбам — достать книгу с верхней полки или разрезать ножницами запеченную курицу. Она же продолжала меня привечать: потакала моим кулинарно-кондитерских предпочтениям («Клавочка, в холодильнике эклеры для Всеволода») и неизменно принимала мою сторону, когда ей казалось, что «внучь» меня обижает.

Четырнадцатого января, на следующий день после встречи Нового Года по старому стилю, я, предусмотрительно вооружившись секатором, ножовкой и большими полиэтиленовыми мешками, занялся утилизацией ёлки. От игрушек изрядно осыпавшееся дерево освобождали так же, как и наряжали — втроём. Сняв с ветки серый дирижабль, я протянул его Клаве:

— Подержите, но только осторожно — не разбейте.

— Вы — умора, Гений, — отреагировала неблагодарная девчонка, — я могу держать его, сколько угодно и когда угодно. Правда, бабуль?