Семен Дежнев — первопроходец

— Широкие у тебя планы, Михайло.

— Планы-то широкие. На всю мою жизнь их хватит. Да чтоб осуществить их успешно, надёжные помощники нужны. Скажу тебе откровенно, не каждого встречного зазываю в свой отряд.

— Ия скажу откровенно, Михайло... Твои планы по душе мне. Многое ещё о нашей матушке-Сибири разузнать надобно — где она, у какого моря кончается.

— Видишь, Семейка, похоже, что мы с тобой понимаем друг дружку, хотя, бывало, и цапались. Люди говорят, характер у меня тяжёлый, упрямый. Так ведь и ты не так прост, как на первый взгляд кажешься. Себе на уме, мужик.

— Не мне судить тебя, Михайло. Что было промеж нас, то было. Не будем об этом. Дай мне подумать.

— А что тебе мешает дать скорый ответ?

— Видишь, жена на последнем месяце. Скоро родить должна.

— Добрый казак за жёнкин подол не должен держаться.

— Так-то оно так, Михайло. Но ведь это будет мой первенец.

— Увидишь своего первенца. Ранее начала осени мы не выступим. Коли согласен с моим предложением, снаряжайся.

Будет какая нужда, полагайся на мою помощь. И снаряжением и деньгами помогу. Потом сочтёмся.

— Подумаю, — сдержанно ответил Семён Иванович.

Когда Стадухин ушёл, Абакаяда спросила мужа тревожно:

— Что хочет от тебя этот человек?

Сквозь дремоту она плохо улавливала содержание разговора Дежнёва и Стадухина, но её встревожил настойчивый и властный тон гостя.

— Да так... ничего особенного, — уклонился от прямого ответа Дежнёв, — приглашает Михайло принять участие в одном интересном деле.

— Опять дальний поход? Что же молчишь, не отвечаешь? А о жене, о дите нашем подумал?

— Конечно, подумал. Поэтому и не дал Михайле скорого ответа. Никуда я, ни в какой поход не пойду ранее, чем родишь.

— Значит, всё-таки покинешь нас.

— Ещё ничего не решил. Дело-то наше такое, казачье, — оседлал коня и марш.

Дежнёва как искусного плотника снова использовали на плотницких работах. Он попал в число казаков, которые рубили избы для нового пополнения. В свободное от работы время, которого оставалось совсем немного, Семён Иванович занимался хозяйственными делами, рыбачил, солил и вялил рыбу про запас, сбивал масло, прикупил ещё десяток кур. Приобрёл сенокосные угодья — пару десятин сочных лугов. Выкосил их и сметал два стога сена на прокорм скоту. Съездил к якутским родственникам и приобрёл у них новую лошадь, взамен захромавшей после возвращения с Яны.

Несколько раз Дежнёв встречался со Стадухиным. Жил Михайло в собственной просторной избе, срубленной по его заказу плотниками. С ним вместе обитали два его брата, Тарас и Герасим, и с ними ещё сын Яков, юноша, уже повёрстанный в казаки, — целый стадухинский клан. Его обслуживал слуга из неимущих, покрученик.

— Плохой тот казак, который держится за жёнкину юбку, — любил повторять Стадухин в назидание тем казакам, которые уклонялись от дальних походов, ссылаясь на всякие семейные обстоятельства.

Снова и снова заходил разговор о исходе на Индигирку. Не давая Стадухину ясного ответа, Дежнёв склонялся принять предложение Михайлы. И дело было не только в настойчивых уговорах Стадухина, рисовавшего заманчивость такого похода. Обстановка в Якутске становилась всё более и более гнетущей, а воевода Головин всё более и более откровенно проявлял себя непредсказуемым деспотом с капризным и неуравновешенным характером. Деяния первого воеводы вызывали всеобщий ропот. В окружении Головина произошёл раскол на две партии. Учинилась «рознь» даже между главным воеводой и Матвеем Глебовым, на стороне которого оказались и дьяк Евфимий Филатов и духовенство. Дело дошло до драки в приказной избе. Но это была только прелюдия кровавой усобицы, охватившей Якутск несколько позже.

Головин прибыл в Якутск с широкомасштабными планами. Он задумал осуществить реформу системы ясачного обложения с целью значительного увеличения поборов с местного населения, а для этого провести перепись якутов. Представители якутской администрации, включая Пояркова, и преданные ей тойоны отговаривали воеводу от этого шага, опасаясь, что это вызовет сопротивление местного населения. С противниками переписи соглашался и второй воевода Глебов. Головин не пожелал прислушаться к благоразумным советам и приходил в раздражение, встречая противодействие своим планам. На всякие советы отвечал непотребной руганью.

Реакцией местного населения на политику воеводы стало широкое восстание, охватившее многие якутские волости. Восставшие отказались платит ясак. Они подходили к Якутску и были уже в нескольких вёрстах от его стен. Эта вызвало растерянность Головина, лихорадочно стремившегося переложить ответственность на других лиц, «злохитроством своим покрываючи вину свою». Он стал обвинять в случившемся Матвея Глебова, дьяка Филатова и других. Многие, вызывавшие недовольство или подозрение Головина, были схвачены и брошены в тюрьму. Дьяк Евфимий Филатов состоял под домашним арестом. Вскоре по наговору Головин засадил под арест на его дворе и второго воеводу, не отпускал его ни в съезжую избу для вершения дел, ни в церковь. С величайшей жестокостью воевода вёл следствие, выбивая показания свидетелей против своих противников и их действительных и мнимых сообщников. Головин обвинил противников в том, что «учили де они якутов... служилых людей побивать и под острог, собрався, притти и пушки в воду побобросать и острог зажечь», а также подстрекали ясачных людей не платить никакого ясака, избивать промышленных людей, уходить в отдалённые места. Нелепость этого обвинения была очевидна.

Трагические события в Якутске достигли своего апогея, когда Дежнёв был уже в составе стадухинского отряда, в далёком походе. Но обострение обстановки он видел воочию.

Перессорился Головин и с духовенством Якутска, даже с теми пастырями, которые прибыли с ним. Подозревая священников в сговоре со своими противниками, мнительный воевода проникся к ним недоверием. Был схвачен и брошен в оковах в тюрьму иеромонах Симеон, личный духовник воеводы. Другого священника, Стефана, тоже держали в тюрьме. Головин разрешил отпускать его на время лишь для отправления треб. Отслужив панихиду или окрестив младенца, злополучный отец Стефан снова препровождался под конвоем в камеру. Священника Порфирия сковали в колоде большой нашейной цепью и водили в застенок, где подымали на дыбу. Церковные службы в Якутске почти прекратились.

Вопиющий деспотизм Головина в полной мере испытал на себе и Ерофей Павлович Хабаров, проявивший себя впоследствии как замечательный первопроходец, продолжатель Василия Пояркова в организации исторических походов на Амур.

Многое пришлось претерпеть Ерофею Павловичу от жёсткого и взбалмошного Головина. Ценою неимоверных усилий Хабарову удалось освоить участок земли и засеять рожью на Киренге. Но это новое земледельческое хозяйство было конфисковано по повелению воеводы, и снова его трудолюбивый владелец был ограблен и разорён. Попытка Хабарова добиться справедливости, писать челобитные в Москву закончилась тем, что Головин, разоривший его, повелел заключить жалобщика в тюрьму. Всё же московские власти обратили внимание на бесчинства и злоупотребления, творимые воеводой Головиным, приняли меры к освобождению Хабарова. Ерофей Павлович смог вернуть своё хозяйство на Киренге. Впоследствии, уже при одном из новых воевод, он возглавил новую амурскую экспедицию. Великие заслуги этого славного первопроходца нашли отражение на географической карте. Именем Хабарова назван один из краевых центров российского Дальнего Востока.

Во время одной из бесед со Стадухиным Дежнёв как-то невзначай проговорился о своей обиде на Пояркова, приказавшего отобрать у него и его спутников соболиные шкурки — личную добычу.

— С Васькой будешь толковать без пользы, — высказался Стадухин. — Он тебе непременно скажет: Головин, мол, приказал так поступить. Очень возможно, что сам Петруха, великий корыстолюбец, отдал такое распоряжение, а Васька не посмел его ослушаться. Трусоват наш письменный голова.

— Что же мне делать, Михайло. Смириться?