Семирамида. Золотая чаша

— Я отыщу Нинурту.

— Кто допустит тебя до начальника ассирийской конницы.

— Я все равно помчусь!..

С этими словами Партатуи–Буря бросился к своему скакуну, вскочил на него и поскакал на юг.

Ардис и Сарсехим бросились за ним

— Стой! Стой!

Евнух упал на колени, принялся с ожесточением бить себя по лбу.

— Он погубит нас всех! Он выдаст нас всех! Его затопчут конями. Ему рот не позволят открыть.

— А если он спасет всех нас? – спросил Ардис.

Евнух тут же поднялся, принялся отряхивать колени.

— Если спасет, – деловито отозвался он, – получит награду.

Глава 5

Бурю схватили в воротах Ашшура. Здесь его догнали конные ассирийцы с выставленной в степи заставы, они гнались за ним еще с полудня. Стражи на воротах, заметив усталого донельзя, страшно возбужденного скифа едва не подняли его на копья, заставили спешиться. Тут и подоспела погоня.

Пленника поволокли во дворец, бросили к ногам Иблу. Наместник, сидя на возвышении, к которому вели широкие ступени, некоторое время разглядывал варвара. Приметил, что тот, хотя и скиф, но эмблему на высоком колпаке имеет вавилонскую.* (сноска: Символом Вавилона является дракон Мардука – мушхуш. Дракон был покрыты золотисто–красной чешуей, передние лапы львиные, задние – птичьи, вместо хвоста змеи. Голова узкая, вытянутая, напоминающая морды охотничьих собак, украшена рогами, язык раздвоен.)

— Язык знаешь? – обратился он к Буре.

Тот что-то буркнул в ответ.

— Поставьте его на ноги, – приказал наместник

Стражники исполнили приказание. Буря попытался освободиться, однако воины еще крепче сжали его.

— Господин, я – посланец от Ардиса, начальника конной стражи каравана, который отправился в Дамаск

— Да ну! – восхитился Иблу. – А кто такой Ардис?

— Господин! – с отчаянием воскликнул Буря. – Позволь мне поговорить с твоим племянником?

— Почему не со мной? – удивился Иблу.

— Потому что ты не знаешь Ардиса.

— Это что-нибудь меняет?

— Меняет, господин. Где твой племянник, господин?

— На охоте.

— Где его супруга Шаммурамат.

— Тоже на охоте.

Буря внезапно и звучно зарыдал, вновь попытался вырваться.

Стражи еще сильнее сжали пленника. Тот ослаб, обвис на руках. Воины перевели дух, и в следующий момент Буря изловчился и ударил одного из стражей ногой в пах. Тот вскрикнул, выпустил руку. Буря тут же освободившейся рукой ударил кулаком другого. Ему удалось вырваться. Он бросился к Иблу. Наместник побледнел, вскочил, взялся за рукоятку ножа, однако скиф упал ему в ноги, взмолился.

— Господин, если тебе дорога честь семьи?.. Если тебе дорого счастье Нинурты?.. Если тебе пришлась по сердцу Шаммурамат, срочно направь воинов, чтобы те окружили ее и никого не подпускали…

В этот момент его ударили рукояткой меча по голове, и Буря потерял сознание.

Иблу презрительно глянул на стражей.

— Плохо держите. Скажете Ушезубу, что я недоволен. Этого привести в чувство. И побыстрей!

Бурю окатили водой из кожаного бурдюка. Тот встрепенулся, встряхнул головой. Иблу подсел к нему поближе, приказал.

— Говори.

— Нельзя, господин. Чужие уши.

— Ты больше не будешь бросаться на меня?

— Нет, наместник. Ты – моя единственная надежда.

— Хитро и непонятно. Все прочь.

— Господин, – бросился к нему появившийся Ушезуб. – Я знаю этого человека. Он буен и своенравен.

— Он точно из вавилонского каравана?

— Да, но…

— Все прочь! – повысил голос старик.

Воинов, сбежавшихся защищать господина, как ветром сдуло.

— Говори! – приказал он Буре.

* * *

Нет более захватывающего развлечения, чем облава на диких ослов. В иных местах их называют онаграми, кое–где куланами, но как ни назови своевольное животное, взять его, особенно в степи, – трудное дело.

Здесь нужна сметка.

Следопыты, с утра следившие за стадом, обнаружили себя, когда онагры двинулись к реке на водопой. Многочисленно–плотной, изогнутой цепью всадники отсекли животных от реки и постарались поворотить их в сторону обрывистых террасных откосов, где прятались засады.

В неприступных обрывах кое–где были заметны ложбины, проточенные водами, стекавшими с раскинувшегося повыше террас просторного, обильного разнотравьем плато. В одной из таких промоин притаились Нинурта, Шами и Набу–Эпир, выразивший желание поучаствовать в таком захватывающем мероприятии, как гон диких ослов.

Охотники притаились в зарослях колючника, откуда, повыше переплетения ветвей, им открывался вид на широкую пойму, усеянную косяками диких ослов.

Сердце молодой женщины, наблюдавшей за маневрами конных загонщиков, колотилось с такой силой, что заглушало тысяченогий топот копыт. Справятся ли загонщики? Куда свернут онагры? Где будут искать спасения? Помчатся ли в их сторону или попытаются прорваться на равнину по другой лощине? Если животные прорвут оцепление и вырвутся на свободу, добыть их будет трудно, считай, невозможно, ведь всем известно, что по резвости онагр значительно превосходит объезженную лошадь. Брать животных можно только, когда они начнут тесниться в узости – тогда их можно легко бить стрелами.

Онагры, словно предчувствуя опасность, грозившую им со стороны террасных откосов, начали бросаться в разные стороны, пытаясь найти брешь в тесных рядах ассирийских всадников. Старые опытные самки, возглавлявшие косяки, вели своих молодых соплеменников прямо на воинов. Избежав стрел, животные решительно наскакивали на коней – те со страху вставали на дыбы, всадники с криками валились на землю. В общей сумятице дикие ослы пошевеливались куда проворнее, чем кони и люди. Храбрые и сообразительные животные пытались вцепиться в горло лошади, а если повезет, и крепко лягнуть ее задними копытами в живот. То там, то здесь отдельные онагры, а кое–где и целые косяки, прорывались на волю. Их гордое ослиное «иаканье» торжествующе покатилось по речной долине, прибавляя храбрости тем, кто еще находился в осаде.

Правда, конники из многотысячного отряда Нинурты тоже были не промах. Старшие военачальники быстро сумели восстановить порядок. Конные кисиры сомкнули ряды и решительно погнали оставшихся животных в сторону откосов. Старались так завернуть спасавшихся бегством животных, чтобы как можно больше онагров скопилось у той узости, где притаился их военачальник с молодой женой, а также мудрец, недавно прибывший из Вавилона учить местных жрецов уму–разуму.

О Набу–Эпире говорили разное. Кое-кто утверждал, что, прощаясь с ним, вавилонский царь Мардук–Закир–шуми рыдал, ведь этот уману считался в Вавилоне лучшим знатоком ночного неба, наиболее опытным из всех составителей таблиц, предрекавших судьбу гражданам и стране. Понятно, что лишиться такого предсказателя было горем для великого города.

В стране Ашшура Набу–Эпира ждали с нетерпением – впереди война и вступать в нее без ясного и тщательно выверенного оракула было безумием. Ассирийцы не любили выходцев из Вавилона, но вынуждены были прислушиваться к их советам, их наставлениям, учиться грамоте по их табличкам. Что касается Набу–Эпира, все полагали, явится какой-нибудь напыщенный старец с козлиной бородой и примется указывать – это не так и это не так. Оказалось, Набу–Эпир был вполне сносным мужчиной средних лет. Первую неделю уману разгуливал по Ашшуру, посещал храмы, наведывался на рынки, заговаривал с торговцами. Он умел по говору определить, кто откуда родом. Ладно бы узнавал тех, кто приехал из Вавилонии или прибрежных стран, но и природных ассирийцев он безошибочно приписывал к той или иной общине, к той или иной местности. Такое всеведение попахивало колдовством, попыткой овладеть чужой шимту, а за такие дела в Ашшуре можно было и на кол угодить, так что сначала от приезжего умника старались держаться подальше. Однако когда он излечил дочь одной из бедных торговок и не взял за это деньги, люди начали более доброжелательно отзываться на его вопросы.