Семья Эглетьер

— Передайте, пожалуйста, мадам, что я очень огорчен, но не смогу прийти к обеду… Я останусь допоздна заниматься у товарища… И пусть отец не ждет меня сегодня… Мы увидимся завтра…

Жан-Марк повесил трубку. Как это малодушно оттягивать развязку, подобно игроку, который занимает деньги у одного, чтобы вернуть долг другому. Теперь надо убить время до ночи. Жан-Марк снова поднялся по эскалатору и стал бесцельно бродить по громадному залу второго этажа, безликая стандартность которого его успокаивала. Все здесь было искусственным и холодным, ничто не останавливало на себе внимания, и Жан-Марк чувствовал себя, точно в гигантском аквариуме среди косяков мелкой рыбешки. Усталость постепенно овладела им. От грохота, перемежающегося с тишиной, от сверкания стекла и металла голова шла кругом. За прозрачной стеной огромный самолет выруливал на взлетную дорожку, красный сигнальный огонь на его хвосте равномерно мигал. Жан-Марк дождался, пока самолет растворится в тумане, затем купил газету и бросил ее, не читая. В суетливой толпе пассажиров он один не знал, куда деваться.

В восемь часов Жан-Марк съел в баре безвкусный бутерброд, выпил кружку пива и пошел к машине. Дидье предупредил его, что будет весь вечер дома. Жан-Марк был рад посидеть с ним, поговорить о праве, о литературе, о политике. О чем угодно, только не о Кароль!.. Вынужденный молчать о том, что для него было самым важным, Жан-Марк стоически переносил это. Его удручало другое. Сейчас он подумал, что еще совсем недавно ценил дружбу превыше всего, а теперь она для него лишь средство избавиться от одиночества. Страсть губит все остальные чувства, если они пытаются ей противостоять. Даже сильный мужчина, попавший в плен к женщине, не найдет больше в дружбе чистосердечия и радости юношеских лет. Так началось для Жан-Марка падение, которое к зрелому возрасту превратит его в холодного себялюбца. Он жалел Дидье, который еще считал его способным на мужскую дружбу, не зная, что Жан-Марк уже принижен и раздавлен любовью.

Дидье радостно встретил приятеля. Вместе с родителями он смотрел телевизор. Простая, гостеприимная, заурядная семья собралась в гостиной, обставленной без всякого стиля. Родители Дидье не были в разводе, и Жан-Марк воспринимал это как аномалию и признак отсталости. Он привык к тому, что мужья и жены живут врозь, у обоих дети от второго брака, тетки моложе племянников, дядья сосут соску на руках у племянниц… Сложные отношения между родственниками требовали от подростков спокойствия, умения маневрировать и хладнокровно рассуждать. Закалившись с детства, они невозмутимо принимали все последующие удары судьбы. И все же достаточно было одной Кароль, и Жан-Марк стал ранимым, точно романтически настроенный мальчик. Раздраженный непритязательностью родителей Дидье, он с трудом поддерживал с ними любезный разговор. Они, конечно, из тех, кто справляет серебряную свадьбу. Дидье увел товарища к себе. Какая мука, что Жан-Марк не может поделиться с ним! А Дидье, сам того не подозревая, усугублял мучения товарища:

— Что с тобой, старик?.. Ты чем-то расстроен? Не могу ли я помочь тебе чем-нибудь?..

Святая простота! Жан-Марк готов был закричать, заплакать. Все нервы его трепетали, точно струны под пальцами музыканта-эксцентрика. Он немного успокоился, когда Дидье предложил ему разобраться в запутанной главе гражданского права, посвященной договорам в пользу третьего лица.

Занимались приятели до половины первого, расстегнув воротнички, потягивая кока-колу и куря американские сигареты. Потом Дидье заявил, что хочет спать. Жан-Марк посидел еще несколько минут и в конце концов поднялся, потерянный, нерешительный, с горькой складкой у рта, и потащился домой, точно к месту казни.

Подойдя к дому, он с облегчением увидел, что свет в окнах третьего этажа погашен. Все спали. Путь был свободен. Он прокрался в квартиру, как вор.

Не зажигая света, Жан-Марк ощупью добрался до своей комнаты. Что происходит сейчас в спальне Кароль? Лежит ли она тихонько, отодвинувшись на самый край кровати, или спит в объятиях мужа, устав от любовных утех? Вот что было бы интересно подсмотреть вместо пресной встречи в аэропорте! Да что там: темный угол, минимальный комфорт, и любая женщина становится самкой, решил Жан-Марк. А ведь только вчера в «Феродьер» она дремала, прижавшись к нему. Жан-Марк отбросил простыню и целых пять минут любовался ее обнаженным телом, замирая от восхищения и нежности. Наверное, и сейчас у нее на лице то же выражение обиженного ангела, так же нежно колышется ее грудь и слегка сжаты пальцы, словно они просеивает песок… Кароль тихонько дышит, смежив веки, и от нее исходит странный аромат свежескошенной травы и черного кофе… А рядом с нею отец. Отец с волосатой грудью. У Жан-Марка на груди волос не было, и это его огорчало, пока Кароль, проведя ладонью по его груди, не проговорила: «Какая чудесная у тебя кожа!» Ведь не приснилось ему это, Кароль действительно произнесла эти слова. А теперь… Жан-Марка подмывало подойти к двери их спальни, чтобы услышать вздох, слово, храп или просто сонную тишину. Но зачем? Того, что он знал, хватало с избытком, чтобы терзаться и днем и ночью.

Жан-Марк разделся, лег, укрыл одеялом свое никому не нужное тело. Мысль, что в десяти шагах от него мирно спит Кароль, а на ней покоится тяжелая мужская рука, не давала ему заснуть. Сжав зубы, устремив глаза в темноту, он задыхался от нестерпимой боли.

В половине седьмого утра Жан-Марк был уже на ногах. Наскоро побрившись и одевшись, он выскользнул из дому до прихода прислуги, зашел выпить чашку кофе в ближайшее бистро, где только открывали. Чтобы избежать расспросов по телефону, он оставил на столе записку, что днем не придет и позавтракает у товарища. Жан-Марк понимал, конечно, что нельзя без конца уклоняться от встречи с отцом. Это будет последняя отсрочка. Сидя за столиком, он обернулся и бросил взгляд на улицу. Площадь Сен-Жермен-де-Пре постепенно оживала. У подножия колокольни дремало стадо автомобилей. Мусорщики с грохотом опорожняли урны. Прохожие торопливо спускались в метро или выстраивались сонной вереницей на автобусной остановке. Время от времени чья-то тень проскальзывала в церковь, чья-то появлялась оттуда. Было в этом пробуждении что-то безгранично печальное. Посетитель за соседним столиком попросил стакан белого вина и крутое яйцо. В такую-то рань! А может, это вовсе и неплохо. Подошел, волоча ноги, официант и забрал поднос, вдруг сверкнувший, как солнце.

Через минуту Жан-Марк с отвращением почувствовал запах очищенного крутого яйца. Он расплатился и вышел.

XVIII

Кароль прислушалась: кажется, кто-то отпер и осторожно притворил их входную дверь. Нет, это этажом выше. Снова напряженное ожидание. Рядом с ней на широком диване сидел Филипп. Он рассказывал о Соединенных Штатах Мадлен, которая устроилась в кресле с сигаретой во рту и рюмкой в руке. Рассказы мужа ничуть не занимали Кароль, однако она тщательно следила за тем, чтобы ее лицо выражало живой интерес. Время от времени она вставляла слово и вновь погружалась в свои мысли. Скоро пробьет семь. Вчера Жан-Марк вернулся, когда все уже спали, утром он исчез ни свет ни заря, к завтраку не явился. Неужели и сегодня он позвонит, чтобы извиниться и опять не прийти к обеду? Что он делает? Где бродит? Почему не идет домой? Может, она задела его неловко сказанным словом? Нет, просто ему стыдно перед отцом. Конечно, только это и мучает его. Возможно, в эту минуту он бродит вокруг дома, собираясь с духом… Кароль сердилась на него за малодушие. Но не эта ли беззащитность и привлекала ее? Он такой юный! В груди Кароль поднялась теплая волна, от приятной слабости онемели ладони. Она заставила себя улыбнуться, чтобы скрыть беспокойство. Рассеянный взгляд Кароль остановился на Мадлен. Их глаза встретились. Даже не глядя в зеркало, Кароль поняла, что платье ей к лицу. Она любила нравиться и без этого не могла жить. Если она чувствовала, что никому не нравится, она сникала, блекла. И поскольку сейчас одна Мадлен смотрела на нее, Мадлен предназначались и блеск глаз из-под полуопущенных черных ресниц и грациозная поза. Кароль до сих пор толком не знала, что думает о ней золовка. «Скорей всего, она меня не слишком жалует. Я заняла ее место около детей. Если бы она заподозрила, что я и Жан-Марк…» Зрачки Кароль совсем спрятались за густыми ресницами: так, почуяв опасность, юркие ящерицы ускользают в щели меж камней.

— Я была в Нью-Йорке всего один раз, в сорок шестом году, — сказала Мадлен. — Во Франции тогда почти ничего нельзя было купить, а там магазины ломились от продовольствия, тканей, сигарет, стиральных машин! Это и восхищало и огорчало меня. Я смотрела на эту роскошь, как нищая, ко всему придиралась и в конце концов уехала, полная недовольства, обиды и стыда…

— Еще бы! Ты меньше других способна оценить американский образ жизни, заявил Филипп.

— Верно, — поддержала Кароль. — Я не могу представить себе нашу Мадлен в раю gadgets, juke-boxes, drug-stores [2] .

2

Новейшая бытовая техника, музыкальные автоматы, аптека-бар (англ.).

— Думаю, что и вы не прижились бы в Соединенных Штатах!

— Отчего же? — Кароль удивленно подняла брови.

— Не знаю… В вас есть какая-то ленивая грация и хрупкость, которые не вяжутся с грубостью тамошней жизни.

Кароль стало приятно от неожиданного комплимента. «Может быть, я ошибаюсь на ее счет?» — подумала она, и Мадлен сразу стала ей симпатичнее. Открытое лицо золовки, ее прямодушие выдавали одну из тех натур, которым охотно вверяют тайны, а женщины — дружбу. Но Кароль никогда не имела друзей и не нуждалась в них. Ее приятельницы — Олимпия и Брижитт были для нее лишь зеркалом, в котором она рассматривала собственное отражение.

— А вы, Кароль, в каком году ездили в Соединенные Штаты? — спросила Мадлен.

— Два года назад, по-моему, — сказала Кароль.

— Да, как раз два года, — подтвердил Филипп, — мы были там на Пасху…

— Я с удовольствием съездила бы туда еще, — задумчиво проговорила Кароль, откидываясь на подушки с продуманным изяществом. Чуть изогнув шею, она повернулась к мужу. Ее ноздри затрепетали, взгляд стал томным.

— Ну что ж, постараюсь это устроить, — сказал Филипп. И, обращаясь к Мадлен, продолжал увлеченно: — Нью-Йорк преображается с невероятной быстротой! Дома исчезают в одну ночь, и за какую-нибудь неделю вырастают новые шестидесятиэтажные здания. Город движется вперед гораздо скорее людей. Стоит сбавить темп, и тебя обгонят, ты окажешься в хвосте, устареешь…

Словоохотливость Филиппа раздражала Кароль. Она нарочно заговорила о поездке в Нью-Йорк, чтобы подразнить его. Кароль давно знала, что он ездит не один. Филипп вообще не отличался супружеской верностью. И сказать по правде, Кароль не очень тревожили его связи. Филипп так часто менял любовниц, что это превратилось в своего рода верность. Ревность нуждается в постоянном объекте, но к кому можно было ревновать Филиппа, который бегал от одной кормушки к другой, боясь упустить лакомый кусок. Стараясь оправдать себя в глазах жены, он надоедал ей своими теориями священной погони за наслаждением. Да, сначала он хотел оправдаться, хотя она ничего у него не спрашивала. У Кароль тоже были любовники, и он ни разу ничего не заметил. Филипп был слишком влюблен в себя и не мог допустить, что Кароль способна заинтересоваться кем-нибудь еще. Этого ли она ждала, выходя за него замуж? Пять лет назад она служила старшей продавщицей у Сюзанны Валуа. Дом моделей был на грани разорения, и юрисконсульт Филипп Эглетьер пытался спасти дело итальянскими капиталовложениями. Это ему удалось, как, впрочем, и все, за что он брался. В первый раз Кароль увидела его на коктейле после показа моделей… Она неохотно вспоминала об их внезапной и бурной любви, слишком уж мало сохранилось от нее теперь. После этой кратковременной страсти в ее сердце осталась неприязнь, холодная, постоянная, непреодолимая. Если бы Филипп только изменял ей; но он, казалось, вовсе перестал считать ее женщиной. Он проявлял нежность или простое внимание к жене только на людях. И пренебрежение мужа ранило ее гораздо больнее, чем его измена. Ибо своею холодностью он задевал самую сокровенную струну Кароль: неутолимое желание нравиться. Никакой ненависти не хватило бы ей, чтобы отплатить Филиппу за равнодушие. Укрывшись за маской своей еще свежей красоты, она с жестоким удовольствием разглядывала мужа и находила его отяжелевшим, самовлюбленным, черствым, прозаическим, пошлым. Ну кто не знает того, что он рассказывает о Нью-Йорке? А вдруг Жан-Марк и сегодня не придет к обеду? Из столовой доносилось негромкое позвякивание посуды. Мерседес накрывала на стол. И разумеется, эта дура взялась за дело на час раньше, чем следует!