Семья Рин

Когда надзиратель, поклонившись, удаляется, Акито говорит мне:

— Со мной вам будет лучше, чем здесь. Вы должны ценить меня, Айрини. Я ваш самый верный поклонник в мире, в котором у вас нет поддержки.

Я смотрю ему в глаза, пытаясь понять, что за человек передо мной, потом поспешно кланяюсь, бросаюсь к выходу, выскакиваю из помещения. Но когда я оказываюсь в относительной безопасности, за пределами административного здания, я сразу перестаю спешить и медленно иду к дормиторию в глубокой задумчивости, потому что пытаюсь осмыслить, что произошло и какими последствиями происшедшее грозит мне в будущем.

В дормитории все как обычно. Все занимаются своими делами. Несколько англичанок собрались в кружок и поют песни. Я пробираюсь к своей подстилке, надеясь в одиночестве хорошенько обдумать разговор с японским офицером.

На матрасе стоит коробка с продуктами. Ее вид шокирует меня. Я стараюсь не смотреть на нее и вообще забыть о ней поскорее.

Мои соседки проявляют интерес к коробке. Несколько женщин, переглядываясь, подходят, присаживаются рядом со мной.

— Что там у тебя? Тебе кто-то прислал продукты? — спрашивает одна, кивая на коробку.

— Может, там есть нитки, мыло? — деловито спрашивает другая.

Я так глубоко погружена в свои мысли, что не сразу понимаю, почему они меня дергают.

— Что?.. а-а… нет… не сейчас… — говорю я, выходя из глубокой задумчивости.

Я осторожно прикасаюсь к коробке, отодвигая ее подальше. Со стороны это выглядит так, будто я ее боюсь. Женщины снова переглядываются.

— Ты не хочешь посмотреть, что там?

— Нет-нет… Я устала… Я собираюсь спать… завтра… потом… — невпопад говорю я и делаю жест, как будто пытаясь отмахнуться.

— Тогда ты не будешь возражать, если мы сами посмотрим?.. Просто так, ради интереса… Мы все потом вернем — ок?..

Оглядываясь на меня, женщины быстро оттаскивают коробку в сторону и начинают жадно выяснять, что в ней. Они похожи на диких голодных зверьков. Я бессильно валюсь на матрас. Я по-прежнему в состоянии стресса. Я чувствую, что меня лихорадит, у меня страшный упадок сил. Я не могу сконцентрировать мысли, меня охватывают какие-то пугающие фантомы-символы, которые я не способна расшифровать своим беспомощным оцепенелым мозгом.

Немного погодя соседки возвращают коробку — осторожно кладут к моему изголовью.

— Позови меня, когда соберешься менять, хорошо?

— И меня… Я могу дать немного ваты за вот это…

Я обреченно киваю. Соседки возвращаются на свои места. Я накрываюсь с головой грязным одеялом в попытке изолировать себя от окружающей жизни.

Всю ночь я беспокойно верчусь на своем матрасе, не в силах отделаться от тягостных мыслей. На мне будто стоит печать проклятья. Я никому не могу рассказать, что произошло. Мне хочется спросить совета у Джейн Фокс или у Веры, но Джейн умерла, а Вера далеко. Мне нужно решать все самой. Единственная мысль, которая приходит мне в голову, — детская, романтически глупая мысль — бежать из лагеря.

Коробка с продуктами по-прежнему рядом. В первый раз я взглядываю на нее с интересом. Возможно, продукты пригодились бы мне для побега… Я приподнимаюсь, подтягиваю к себе коробку, пересчитываю и оцениваю то, что в ней находится, и до утра с ненормальной лихорадочностью вычисляю в уме, на сколько дней мне хватит этих продуктов, чтобы продержаться во время побега, пока я не доберусь до Шанхая, в родную Французскую концессию к Вере, которая меня спрячет и даст пристанище.

Конечно, это была безумная идея. Как бы я могла это сделать — беспомощная белая женщина, одна в оккупированном японцами Китае, за двести километров от Шанхая?

В любом случае, я не осуществила этот план.

На следующее утро я чувствовала себя совершенно разбитой. Меня поставили на дежурство в столовой. Сперва велели принести несколько ведер воды, но старшая по смене, заметив, что я с трудом таскаю ноги, отменила это задание и дала более легкую работу — присматривать за соевым варевом, которое готовили к обеду. Я должна была постоянно перемешивать его длинным черпаком. Во время этой процедуры у меня вдруг сильно закружилась голова, и я, уронив черпак в кастрюлю, прислонилась к стене, чтобы не свалиться. Черпак мигом исчез под серой бурлящей поверхностью.

— Ну вот, эта недотепа утопила черпак! — воскликнула моя напарница, наблюдавшая за мной от другой плиты. Она подошла и попыталась выловить мой черпак своим. Я смотрела на нее, с тоской сознавая, что смысл ее действий вдруг стал мне непонятен, а из ее облика испарились все цвета, как будто она была персонажем из кино. Потом ее фигура потемнела и стала расползаться, исчезать, сливаться с подступившей темнотой.

Откуда-то издалека послышался голос: «Осторожней, еще одна тифозная!..»

Я со стоном прихожу в себя в неизвестном месте. После определенного ментального усилия я соображаю, что это не лагерь, а чья-то довольно благоустроенная квартира. Рядом на стуле дремлет старая китаянка. Ее вид действует на меня успокоительно — я в силу своего происхождения с детства привыкла воспринимать китайцев как безотказную прислугу, с готовностью откликающуюся на любой зов о помощи.

— Пить… пожалуйста, дайте пить… — Я слабым хриплым голосом пытаюсь разбудить старуху, с трудом фокусируя на ней мутный взгляд.

Старуха просыпается, всматривается в меня, делает отрицательный жест, что-то быстро лопочет, видимо, объясняя, что пить нельзя. Я тупо смотрю на нее, затем, считая, что она не понимает мою просьбу, с трудом тяну руку к губам, иллюстрируя желание пить.

— Вода… вода… пить…

Старуха встает, берет носовой платок, смачивает в стоящей на столе миске с водой, выжимает его и плотно прикладывает его к моим губам. Я жадно пытаюсь высосать из материи влагу. После бесплодных попыток утолить жажду я отворачиваюсь, тяжело вздыхаю и снова впадаю в забытье.

Когда я снова прихожу в сознание, чувствую себя немного лучше. Я пытаюсь приподняться и оглядеться. Я вижу на столе графин с водой и хочу дотянуться до него, но у меня ничего не получается из-за сильной слабости. Я делаю последнюю попытку схватить графин, но опять промахиваюсь и сбиваю на пол миску с мокрыми платками и еще какие-то предметы. Дверь комнаты открывается, поспешно входит старуха сиделка. Она что-то сердито бормочет и ставит кувшин подальше от меня.

Пока старуха возится, устраняя беспорядок, входит Акито и садится рядом с постелью. Я гляжу на него в немом страхе и делаю безуспешную попытку приподняться и поклониться.