Семья Рин

Я рывком села на постели, не зная, как поступить.

— Еда… еда… — продолжала бормотать Юки, улыбаясь.

Безмятежность ее улыбки встряхнула меня. Мне стало стыдно. Я — это я, а ребенок — это ребенок, и совершенно незачем этой доброй и милой малышке знать, что я не в себе и намереваюсь умереть.

Я вынуждена была принять миску с едой, потому что боялась обидеть девочку. Я так и держала миску в руках, не зная, что делать дальше. Юки приветливо кивала мне, улыбалась и все повторяла свое «еда… еда…»

Еда. Очень вкусная еда.

Я начинаю есть. Я очень голодна и ем все быстрей. Потом я начинаю плакать, стараясь изо всех сил сдерживаться, чтобы не испугать ребенка, вздыхая и вытирая слезы, текущие по щекам. Периферией затуманившегося от слез зрения я отмечаю, что в комнату поспешно входят Кёко и служанка. Кёко обнимает дочь, что-то ласково говорит ей и передает в руки служанки. Та быстро уводит девочку.

Кёко остается. Она садится рядом с футоном, кланяется мне, радостно улыбаясь или, может быть, имитируя радость.

— О, Рин-сан ест!.. Я так рада!.. Рин-сан такая любезная!..

Я поняла, что умереть мне не удастся. Эта женщина нашла способ пресечь мои попытки. Моя воля оказалась слабей, чем воля этой женщины. Она настолько желала, чтобы я продолжала жить, что даже рискнула своим ребенком.

И я кое-как собралась с силами, чтобы жить дальше. Я стала приноравливаться жить среди этих людей, которые напоминали мне обитателей другой планеты, да к тому же считались моими врагами в этой бесконечной войне.

Потом, позднее — через несколько месяцев, — когда я начала немного говорить по-японски, жизнь этой семьи стала наполняться смыслом в моих глазах, а окружающие люди индивидуализировались достаточно для того, чтобы я могла определить свое к ним отношение.

Японскому языку я научилась от Юки. Считалось, что я учу ее английскому и французскому, но на самом деле все было наоборот: она заставляла меня играть с ней, и во время этих игр я и набиралась от нее новых выражений.

Однажды Кёко и мать Акито вызвали меня в главную комнату, где они принимали гостей — двух довольно европеизированных японцев. Они были представителями местной киностудии и явились к нам с необычным предложением: они, мол, прослышали, что в доме живет иностранка, и хотели бы привлечь эту иностранку для роли иностранки же в своей кинокартине. Так, по крайней мере, я поняла из тех слов, смысл которых с пятого на десятое доходил до меня из церемонного разговора с гостями.

Мэгуми-сан, взглядывая на невестку, стала рассказывать официальную легенду моего пребывания в семье: Рин-сан живет на положении учительницы; она обучает детей иностранным языкам.

— Мы хотим, чтобы дети имели представление о правилах жизни за границей. Война когда-то кончится, люди начнут больше ездить. Мы хотим подготовить детей к возможным поездкам за границу.

— Это совершенно правильное отношение к жизни, — почтительно поддакнул режиссер. — В некотором роде наша кинокомпания тоже хотела бы дать людям представление о жизни за границей. Именно поэтому мы пришли просить вас о помощи. Нельзя ли сделать так, чтобы ваша Рин-сан поучаствовала в съемках нашего фильма? Нам как раз нужна женщина с европейской внешностью. Европейцев сейчас так мало в Японии… Спасибо, что согласились выслушать предложение от нашей киностудии.

Возникла пауза. По взглядам, которые Кёко и Мэгуми-сан бросали в мою сторону, я наконец поняла, что все присутствующие в комнате ждут, чтобы и я высказалась о предмете разговора. Как обычно, я совершенно растерялась. Я не знала, следует ли мне согласиться или отказаться. Все японские слова мигом вылетели из головы.

Чтобы скрасить замешательство, Кёко сказала:

— Прошу простить нас, но Рин-сан пока еще не очень хорошо знает японский…

— Это не имеет значения. Для ее роли не требуется слов. Если бы вы убедили Рин-сан поучаствовать, я уверен, это было бы для нее хорошим опытом жизни в Японии, — ответил режиссер, обращаясь скорее ко мне, чем к Кёко.

Я наконец собралась что-нибудь ответить, но Кёко взяла инициативу в свои руки.

— Возможно, Рин-сан было бы интересно ваше предложение. Она пока еще не привыкла здесь жить. Я думаю, ее немного приободрят новые впечатления, — сказала она.

— Кроме того, обратите внимание, что за свое любезное участие Рин-сан могла бы получить от нашей студии некоторое материальное вознаграждение, — добавил режиссер.

Упоминание о «материальном вознаграждении» перевесило все колебания. Это были очень голодные времена.

— Скорее всего, Рин-сан согласится помочь вам, — решительно сказала Кёко.

Даже для такой влиятельной семьи продукты, которые я могла заработать своей внешностью белой женщины, были бы большим подспорьем.

Я сижу перед зеркалом в гримерной студии с видом человека, покорившегося судьбе. Гримерша готовит меня к съемкам, энергично насаживает парик, подпудривает, подводит глаза. Я снова кажусь себе безжизненной куклой, которую каждый может вертеть как вздумается, по своему соизволению.

На съемочной площадке очень жарко. Режиссер тоже обращается со мной, как с куклой: дает краткие отрывистые указания, в какую сторону пойти, куда посмотреть, какое сделать выражение лица. Как обычно, я теряюсь в незнакомом шумном месте, становлюсь неловкой, путаюсь — даже опыт ночного клуба куда-то моментально исчезает, как будто его и не было. Картина будет слабенькой, проходной; ее делают по заказу идеологического отдела. Но японцы выкладываются изо всех сил. Кадры с моим участием даются нелегко и мне, и другим. Когда съемка заканчивается, режиссер благодарит меня, даже хвалит, но я вижу по его лицу, что он намучился со мной и рад поскорее распрощаться. Я, собственно, и не рассчитываю получить чье-то признание или вызвать чьи-то дружественные эмоции.

Откуда-то со стороны кто-то громко хлопает и что-то кричит. Я сперва не обращаю внимания, думая, что это не ко мне. Но аплодисменты и поощрительные возгласы не прекращаются. Я смотрю туда, откуда они доносятся, и вижу в дальнем конце площадки Кёко с детьми.

Когда я замечаю их, Кёко радостно улыбается, машет мне рукой и хлопает еще сильней, заставляя детей тоже махать и хлопать. Я чувствую, что у меня перехватывает горло от внезапно подступивших слез. Почему-то именно в этот момент я глубоко осознаю, насколько Кёко добра ко мне. Совершенно беспричинно добра.

Я всегда сторонилась ее до этого момента, как бы доброжелательно она ни относилась ко мне. Я никогда не верила в ее искренность. Неизвестно, что у этих восточных женщин на уме. Они могут вам улыбаться, но на самом деле желать вам смерти. Тем более если такая женщина — жена человека, который высказал намерение сделать вас своей любовницей. Я ведь и сама выросла в дальневосточной Азии и кое-что знаю о таких вещах. Даже когда Кёко подговорила своего ребенка подойти ко мне с миской еды, я не поверила, что она желает мне добра. На свете есть слишком много ревнивых женщин, которые готовы пожертвовать даже своим ребенком лишь ради того, чтобы найти способ усыпить бдительность соперницы. Китайская любовница моего отца была именно такой, если верить рассказам матери.