Сентябрь – это навсегда (сборник)

На кухне в тот день царствовала Лидочка.

Она вне всяких графиков промыла пол, помогла Маркеловне поставить варить суп, затем постирала свое единственное выходное платье и повесила его сушить на этажерку.

Маркеловна задремала возле своего стола, на котором пофыркивал примус, а Лидочка принесла из комнаты тушь, лист ватмана и стала готовить на среду чертеж. Она бы и запела что-нибудь, но представила Варанова, который мог выползти в коридор, чтобы «прекратить безобразие», и передумала.

Лидочка уже заканчивала рисунок, когда громко хлопнула дверь черного хода и в кухню вошел… Алекс.

— Ой, вы все-таки пришли! — радостно воскликнула девушка.

Она стремительно вскочила с табуретки, на которую взобралась было с ногами.

И тут случилось непоправимое: локоть Лидочки зацепил флакон с тушью и на платье, на ее бежевой радости, расплылось безобразное черное пятно.

— Нич–чего, — заикнулась Лидочка. — Не обращайте внимания.

Она попыталась заслонить собой неожиданную порчу, но тут проснулась Маркеловна и объявила на всю кухню:

— Хосподи! Такое платье пропало!

В голосе ее был неподдельный ужас, и Алекс вдруг остро ощутил и гордую бедность этого мира, и оптимизм людей, одержимых идеей переделать свою жизнь на основе равенства и братства. Все это, как солнце в капле воды, отразилось в русоволосой девушке, которая стояла перед ним и растерянно сжимала в руках линейку.

Он молча шагнул вперед, отстранил Лидочку и, сосредоточившись, выжег тушь, точно так как выжег бы любую другую инородность, появись она, например, в его теле или на коже. Пятно исчезло.

— Вы что — волшебник? — Лидочка крайне удивилась.

— Нет, — засмеялся Алекс. — Все научно объяснимо, как, впрочем, и это. — Он достал из-под полы куртки три небольшие розы в прозрачной хрустящей бумаге и вручил их девушке.

— С точки зрения науки не вполне объяснимо другое, — уже серьезно сказал он, заглядывая в карие глаза Лидочки. — Почему это я зачастил к вам?! Мы такие далекие соседи… Впрочем, я, кажется, догадался. Вы понравились мне. Ваша вера в идеалы и революционный порыв.

— Наконец… — он помедлил, — ваша детская непосредственность и чистота.

Глухая Маркеловна, не понимая, что происходит, шумно вздохнула.

Лидочка зарделась, отступила на шаг от Алекса.

— Вам, наверное, нельзя к нам заходить, — вполголоса сказала она, опасливо поглядывая на дверь с медной табличкой. — На днях приходил военный, расспрашивал о вас. Я объяснила все с материалистических позиций, но он, кажется, не поверил. А это старое чучело Варанов обозвал вас шпионом.

— Не обижайтесь на него, — мягко сказал Алекс. — Он старый и больной человек. У него внутри… много черных пятен, поэтому он злится на весь мир. Я полечу его при случае.

Варанов, который ловил за дверью каждое слово гостя и Лидочки, похолодел: «Полечит!.. Знаю я эти лечения. Удавку на шею, а труп — в реку».

Он попятился на негнущихся ногах к столу, схватил остро заточенную стамеску и приготовился защищать свою непотребную жизнь.

— Жаль, что вы уходите, — нарочито громко заявила на кухне Лидочка. Голосок ее звенел и вздрагивал. — У меня в четверг день рождения, Алекс. Придут две подружки с фабрики. Будет еще тетя… Я хочу, чтобы вы тоже пришли, Алекс! Очень хочу! После пяти. Обещаете?

— Зайду по–соседски. Обязательно, — засмеялся «физкультурник».

«На крыльях прилетит, жди, — сардонически улыбаясь, прошептал Варанов. — Волк тебе сосед».

Он натолкнулся взглядом на бессмысленные глаза совы и шепотом выругался.

В четверг, после работы, Лидочка ворвалась на кухню раскрасневшаяся с мороза, вся в клубах пара. Елена Ивановна, которая по случаю дня рождения племянницы освободилась раньше, как раз готовила винегрет.

— Ой, тетя, какая я счастливая! — воскликнула Лидочка и, не раздеваясь, бросилась Елене Ивановне на шею.

Напевая:

Все выше и выше и выше

стремим мы полет наших птиц… —

Лидочка понюхала винегрет, бросила на ходу в рот кусочек соленого огурца и вдруг застыла, будто налетела на стену.

Дверь черного хода была снята с петель и стояла в стороне рядом с двумя ведрами и мастерком. Черного входа больше не существовало: проем двери был аккуратно замурован красным кирпичом.

— Завтра оштукатурят, — пояснила Елена Ивановна, — Сегодня не успели.

— Алекс! — выдохнула девушка и подбежала к бывшей двери. — Там Алекс, тетя! Наш сосед… Он обещал прийти…

Голос Лидочки прерывали рыдания.

— Что еще за глупость, — возмутилась Елена Ивановна. — Перестань сейчас же.

— Крыса! Чучело! Контра недобитая! — закричала гневно Лидочка, поворачиваясь в сторону комнаты Георгия Петровича. — Я знаю — это он сделал, он!

Девушка брезгливо пнула ногой стол Варанова. Раз, другой.

Проволочный остов волка зашатался, с грохотом и звоном рухнул на пол. Сплетения проволоки несколько раз спружинили, бросая остов в разные стороны, и онемевшей Елене Ивановне на миг показалось: волк ожил и мечется по коммунальной квартире, выбирая себе очередную жертву.

Вы только поверьте

Она записывала слова сокращенно, торопясь поспеть за мыслью. Получалась не рукопись, а какая-то стенограмма, но это ничуть не смущало Надежду Ивановну.

«Потом, все потом, — мельком подумала она, отодвигая ворох исписанных страниц. — Потом все расшифрую, каждое слово на зуб попробую. Сейчас главное — успеть записать…»

Она пососала погасшую папиросу и взяла новую.

Ей давно так легко не работалось. Зимой, в Переделкине, тоже было хорошо, но иначе, совсем по–другому. Там она вставала в шесть, пила крепкий чай без сахара — сытый не писатель, а мученик, — и садилась за письменный стол. Работа обычно начиналась с разглядывания Карты жизни Острогорова. Карту Надежда Ивановна нарисовала еще в мае, когда изучила все, что написал Дмитрий Никанорович и что написали о нем, а свидетельства его современников и документы создали в ее воображении детальную картину жизни гениального ученого — от детских лет и до смерти. Карта, как объясняла она друзьям, показывала продвижение героя во времени и пространстве и помогала ей воспринимать отгоревшую и исчезнувшую жизнь в динамике: то есть, не как слежавшийся пласт прошлого, а как поток событий и превращений. Карта легко вводила ее на «территорию» чужой судьбы и тогда, не часто, правда, происходило волшебство, которое теоретики писательского труда именуют перевоплощением. Свои карты Надежда Ивановна еще называла «географией биографии».

Писательница взяла новую папиросу, взглянула на лист ватмана, на котором был изображен целый континент: академик Острогоров много ездил, любил друзей и пользовался взаимностью, увлекался лыжным спортом, состоял в двенадцати советах, комитетах и комиссиях и успел при жизни опубликовать свыше трехсот научных работ. На карте было много фотографий. Вот круглоголовый мальчик лет шести–семи, вот Дмитрий среди призеров первенства Союза по волейболу, доклад в Дубне, будущая жена, вручение Нобелевской премии… На карте–судьбе были свои пики — например, создание теории гравитации, и свои пропасти, когда дух ученого не видел выхода из тупика, когда его одолевали сомнения и неверие в себя. Ближе к пятидесяти — обширное черное поле: смерть жены, тоска, неудачи и новые метания в поисках истины. Дмитрий Никанорович вечно спешил и поэтому частенько ошибался; карта и это фиксировала — скачки, скачки, скачки… Саму жизнь героя Надежда Ивановна изображала на ватмане в виде реки. Воды ее она расцвечивала в разные тона, сообразно общему душевному настрою Острогорова в разные годы жизни. Получалось всяко. Черное поле еще простиралось — то были дурные обстоятельства, период острого непринятия ученым миром блистательной теории Дмитрия Никаноровича, а река его жизни, миновав порог инфаркта, вдруг разливалась широко и мощно. Ее наполняла голубизна — цвет радости и возрождения души. В том далеком сентябре, в больнице, Дмитрий Никанорович познакомился с Ольгой Ильиничной Курагиной, тридцатисемилетней хохотушкой и певуньей, врачом–кардиологом, которая заставила больное сердце Острогорова стучать еще почти тридцать лет…