Сентябрь – это навсегда (сборник)

Ужасно захотелось есть. Такое, когда работала ночью, с Надеждой Ивановной случалось всякий раз. Она потерпела еще полчаса и, как всегда, решила не противиться преступному в ее возрасте желанию. Вскипятила чайник, приготовила растворимый кофе, добавив туда сливок.

Нарезать сыр не хотелось. Надежда Ивановна отломила треть куска и стала есть, как хлеб. Было уже около четырех, ночь уходила из Москвы. Надежда Ивановна обратила внимание: тополя за окном расшумелись — видно, к дождю. От форточки тянуло сыростью.

Писательница с удовольствием выпустила клуб дыма и погрузилась в думы о своей работе.

Книга об Острогорове была для Надежды Ивановны шестой по счету романизированной биографией. Началось все с прочитанного в популярном журнале очерка, которому она не поверила. Во–первых, ее поразила работоспособность Острогорова — статьи и монографии по теоретической физике, интереснейшие исследования в области космогонии, философские эссе, научно–популярные книги и учебники — всего более четырехсот листов. Невообразимо даже само количество. Во–вторых, ей показалось, что личность академика изображена в очерке в каких-то сказочных тонах: спортсмен, путешественник, человек, влюбленный во все удовольствия мира, полемист и лирик, чудовищно неорганизованный и в то же время автор подробнейшего дневника, который он вел изо дня в день… Надежда Ивановна решила опровергнуть вымыслы журналиста. Она подняла архивы и… убедилась: личность и жизнь Дмитрия Никаноровича Острогорова были во сто крат богаче, чем мог вообразить себе автор очерка. Три года изучала Надежда Ивановна материалы. И вот, наконец, книга готова, остается написать эпилог — об этом ее попросили в редакции серии «Жизнь замечательных людей». Она и сама понимала: на айсберг личности ученого надо взглянуть как бы с высоты, осознать его как планетарное явление. Ключ к этому осознанию, по–видимому, следует искать в самом Дмитрии Никаноровиче. Но он так много написал, о многом думал…

Надежда Ивановна вернулась в кабинет, в который раз раскрыла «Дневник» Острогорова. Вот она, последняя запись, сделанная за день до смерти:

«…Есть нечто, привязывающее нас к жизни. Человек всегда представлялся мне почему-то в образе воднолыжника. Пока он в движении, все для него — пространство, ветер, даль. Но только вдруг вырвало из рук фал или он, не дай бог, лопнул — и ты повержен. Из лихого наездника ты в одно мгновение превращаешься в беспомощное существо, которое, барахтаясь, идет ко дну. Что есть смысл нашей жизни, что?..»

Надежда Ивановна отодвинула книгу. «Что есть смысл нашей жизни? Что, в самом деле, удерживает нас на плаву, заставляет всех куда-то мчаться? Всех! Дмитрия Никаноровича, меня, соседку Соню, то есть Софью Павловну, учительницу Ксюшу из третьего подъезда… Всех!»

За окном громыхнуло. Зашумел тяжелый дождь.

Надежде Ивановне оставалось дописать один–два абзаца.

Она отодвинулась от стола, привычно взглянула на Карту жизни Острогорова. В правом верхнем углу, рядом с фотографией мальчика, рядом с истоком, был нарисован серый песок. Река Дмитрия Никаноровича уходила в тот песок. Круг замкнулся. На семьдесят девятом году… движения.

Надежда Ивановна сознательно обошла надоевшее ей понятие. Как биограф, она вообще не любила понятия жизнь, смерть, сознание, замусоленные от частого употребления. И тем не менее обойти их, вовсе отказаться от них не могла. По той простой причине, что каждый из ее героев так или иначе обращался к этим вечным проблемам, не мог не обратиться, пытаясь познать самого себя и свое место в мире.

Фронт грозы приблизился настолько, что Надежда Ивановна отложила ручку и стала с любопытством ожидать: вот–вот одна из молний падет на тополя, растущие во дворе. Гроза была созвучна ее мыслям. Она думала о сильном человеке, природа играла своей силой — все закономерно.

Гром ударил по веткам. За окном полыхнуло так яростно и близко, что в этом адском огне, казалось, подтаяли стекла.

В следующий миг знакомый по магнитофонным записям и двум коротеньким сюжетам кинохроники голос произнес откуда-то из-за спины, от стеллажа с книгами:

— Ради бога, Надежда Ивановна, не пугайтесь меня. Я сам себя боюсь.

Она живо повернулась.

Возле распахнутого окна стоял коренастый мужчина с седыми волосами. Тело его колебалось, чуть смазывалось в пространстве, будто незваного гостя показывали по телевизору. Надо только встать и покрутить ручки, чтобы изображение стабилизировалось. Надежде Ивановне не надо было ни вспоминать, ни угадывать. В углу комнаты, возле стеллажа с двухсоттомником всемирной библиотеки, стоял академик Острогоров.

— Вы дух? — Надежда Ивановна засмеялась. — Я, получается, вызвала вас из небытия? Ах, вздорная старуха. Мне, конечно, чертовски интересно. И даже лестно… Да, да, во время войны я немного практиковалась в спиритизме. В Оренбурге, вместе с Клавкой Тумановой. Ее муж сгорел в танке, так она, дура, все его дух тревожила… Что? Да, дух танкиста матерился, а Клавка плакала. «Он, точно он, — повторяла, — как живой. Когда я его допекала…»

— Все обстоит гораздо хуже, — сказал Дмитрий Никанорович. — Я, кажется, уже вполне материален.

Столбик пепла от чудом непогасшей папиросы упал на ковер. Гость заглянул за штору, которую колебали порывы ветра, протянул писательнице керамическую пепельницу. Она взяла. На ее лице промелькнула тень смятения: Надежда Ивановна наконец убедилась в реальности происходящего.

— Что же я наделала? — спросила сама у себя старушка. — Дух — ладно, но если вы есть вы… Получается что-то неладное. Противоестественное. Хотя лично я ужасно вам рада, Дмитрий Никанорович. Кстати, вы не голодны? Я на днях набила холодильник всяческой едой.

— Какая непосредственность, — пробормотал Острогоров. — Вы даже не спрашиваете: откуда я, каким образом…

Надежда Ивановна оттолкнула недописанную страницу, встала из-за стола.

— Допрос — не лучший метод взаимопонимания, — сказала она. — Я, в самом деле, ничего не понимаю, но я не так дурно воспитана… Да и сами вы вряд ли что понимаете.

Пепел опять упал на ковер.

— Я все понял, Надежда Ивановна, — академик прикрыл окно, сел в кресло. Гроза, по–видимому, заходила над Москвой по второму кругу. — Я же физик… Вы знаете, что сейчас произошло? Вы таки вызвали меня из небытия. Воскресили! Произошло редчайшее совпадение многих различных факторов. Вы писали обо мне книгу, уже написали. То есть, вы произвели в своем воображении синтез фактов моей биографии, моих работ, дневников, писем. Да, все эти годы вы непроизвольно моделировали мой духовный мир, мою память. Информация о человеке, об отдельной личности, чрезвычайно рассеяна. Часто она с годами рассеивается еще больше и исчезает вовсе. Но я кое-что оставил потомкам… А вы, Надежда Ивановна, сконцентрировали информацию обо мне… Плюс гроза, близкий разряд. Аккумулированная информация нашла, наконец, возможность выразиться материально. Произошло превращение количества в новое качество. Все это, согласен, необычно, однако элементарно просто.

— Что же вам теперь делать? — вырвалось у Надежды Ивановны. Она стала прикуривать, сломала спичку.

Острогоров погрустнел.

— Не знаю. Все мое уже потеряно, не мое…

Он пожал плечами, две резкие морщины пересекли его лоб. С внезапной жалостью старая писательница подумала, что если чудо и свершилось, то не до конца, презрев логику чуда: ученый так же стар, как и при жизни, по–видимому, так же болен. Увы, если она и выступила в роли чудотворца, то все равно не властна над чужой судьбой — молодость Острогорову не вернуть.

— Может, я еще исчезну? — негромко сказал академик, пробуя на ощупь лицо, грудь, колени. — Может, я — временное создание, как-то связанное с вашим воображением? — Он задумался, благодарно улыбнулся. — А вообще вы, писатели–биографы, настоящие волшебники. Вы воссоздаете личности, навсегда потерянные землей и временем. Согласитесь, вы меня реставрировали, будто фреску. Ничего не было — и вот вам я.

За окном опять громыхнуло. Дождь свирепо полосовал листья.

— Почему потеряно? — удивилась Надежда Ивановна. — Напротив. Извините, я просто неудачно выразилась: «Что делать…» По–моему, нет никаких проблем. Главное — вы вернулись.