Серая Женщина

Месяцы проходили один за другим без изменений. Люси умоляла дядюшку оставить ее на севере, опасаясь, как я узнал, что, если приедет в сопровождении своей компаньонки и поселится в одном доме со мной, чувство мое не выдержит неизбежных испытаний. Так она считала не из-за недоверия к моей преданности, а из-за полного жалости сочувствия к тому тяжкому удару по нервам, который испытывали все свидетели демонических проявлений.

Я ощущал себя беспомощным и несчастным, старался совершать благие дела, однако работал не из чувства сострадания, а исключительно из надежды на награду и воздаяние. Конечно, никакой награды не последовало и в конце концов я попросил у дяди позволения поехать в путешествие. Он разрешил, и я отправился в дорогу с одной-единственной целью, общей для многих скитальцев: убежать от себя. Несмотря на происходившие в то время военные события в Нидерландах, странный порыв привел меня в Антверпен. Точнее говоря, именно желание принять участие в чужих, внешних событиях привело меня в гущу борьбы с австрийцами [32] . В то время во всех городах Фландрии не прекращались акты гражданского неповиновения и даже восстания, безжалостно подавляемые силами австрийских гарнизонов.

32

Одним из последствий войны за испанское наследство (1701–1713) стала передача Нидерландов, включая Антверпен, австрийскому королевскому дому Габсбургов. Автор подразумевает враждебность и противостояние жителей Антверпена по отношению к завоевателям-австрийцам, которым служил мистер Гисборн.

Приехав в Антверпен, я первым делом навел справки об отце Бернарде. Выяснилось, что он на пару дней уехал в деревню. Тогда я спросил дорогу к монастырю клариссинок, однако увидел в нижней части города лишь зажатые в узких улицах высокие мрачные серые стены и наглухо закрытые ворота. Хозяин квартиры объяснил, что, если бы я страдал какой-нибудь тяжелой болезнью или переживал любое другое несчастье, монахини непременно приняли бы меня и оказали помощь. О «бедных Клэр» он отозвался как о строжайшем ордене милосердия, где сестры носили мешковатые одеяния из самых грубых тканей, круглый год ходили босиком, питались тем, что подавали жители, да и тем делились до последней крошки с толпившимися вокруг нищими. Они не контактировали с окружающим миром и посвящали себя исключительно облегчению чьих-либо страданий. На мой вопрос, смогу ли поговорить с кем-то из сестер, хозяин с улыбкой ответил, что им запрещено разговаривать даже для того, чтобы попросить пищу. И все-таки они умудряются выживать и даже помогать тем, кто обращается за помощью.

– Но предположим, что все о них забудут! – воскликнул я. Неужели и тогда монахини не станут привлекать внимания к своей участи? Что, просто тихо лягут и умрут?

– Если бы такое случилось, «бедные Клэр» приняли бы все безропотно. Однако основательница монастыря предусмотрела способ спасения в таких крайних случаях. У монахинь есть колокольчик – совсем небольшой, как я слышал, который на человеческой памяти еще ни разу не звонил. Так вот, если «бедные Клэр» останутся без еды на сутки, то смогут подать сигнал бедствия: жители города непременно помогут тем, кто неизменно заботится о нас денно и нощно.

Я подумал, что помощь может прийти с опозданием, но оставил эти мысли при себе и сменил тему разговора, спросив, не слышал ли хозяин чего-нибудь о некой сестре Магдалене.

– Да, – ответил добрый человек. – Слухи просачиваются даже из-за высоких монастырских стен. Сестра Магдалена – или великая грешница, или великая святая. Работает она больше, чем все остальные монахини вместе взятые. И все же, когда в прошлом месяце ее хотели избрать настоятельницей, она обратилась с мольбой к сестрам, чтобы поставили ее на самую низкую должность и сделали самой ничтожной служанкой.

– Вы никогда ее не видели? – уточнил я.

– Никогда, – ответил хозяин.

Ожидание отца Бернарда утомило меня, и все же я не покидал Антверпен. Политическое положение в стране накалилось до предела, во многом из-за нехватки продовольствия – следствие многолетних неурожаев. На каждом углу я встречал толпы взбешенных грязных людей, волчьими глазами смотревших на меня – здорового, сытого и хорошо одетого.

Наконец отец Бернард вернулся. Мы встретились, долго беседовали, и среди прочего он поведал, что, как ни странно, полк мистера Гисборна – отца Люси – в это время квартировал в Антверпене. Я попросил устроить встречу с ним, отец Бернард согласился, но спустя пару дней сказал, что, услышав мое имя, мистер Гисборн решительно отказался, заявив, что проклинает родную страну и ненавидит соотечественников.

Возможно, он вспомнил мое имя в связи со своей дочерью Люси. Как бы то ни было, шансы на знакомство отсутствовали. Отец Бернард подтвердил мои подозрения о зреющем среди «мундиров» Антверпена заговоре и посоветовал как можно скорее покинуть город, но я, словно стремился к опасности, наотрез отказался уезжать.

Однажды, когда мы с отцом Бернардом шли по Зеленой площади, тот раскланялся с направлявшимся к собору австрийским офицером, и как только джентльмен оказался вне зоны слышимости, пояснил:

– Это и есть мистер Гисборн собственной персоной.

Я обернулся и взглянул на высокую статную фигуру. Военный держался прямо и уверенно, хотя уже перешагнул черту среднего возраста и мог бы позволить себе легкую сутулость. Пока я его разглядывал, офицер тоже обернулся, и я увидел его лицо – испещренное глубокими морщинами, землистое, изможденное как бурными страстями, так и военными испытаниями. На миг глаза наши встретились, а потом мы оба отвернулись и каждый пошел своим путем.

Внешний вид Гисборна меня поразил: настолько противоречила безупречность мундира и подчеркнутое внимание к фигуре и манере поведения суровому, даже мрачному, выражению лица. Неудивительно, что с того дня я старался как можно чаще бывать в тех местах, где имелся шанс повстречать отца Люси. В конце концов моя настойчивость начала его раздражать, и всякий раз, когда я проходил мимо, он провожал меня хмурым высокомерным взглядом. И все же во время одной из случайных встреч мне удалось оказать ему небольшую услугу. Завернув за угол, он внезапно наткнулся на группу недовольных фламандцев, о которых я уже упоминал. Последовала краткая перепалка, после чего джентльмен вытащил оружие и молниеносным движением ранил одного из тех, кто, по его мнению, произнес оскорбительные слова. Сам я не слышал, поскольку находился далеко. Толпа ощетинилась и явно собралась напасть на обидчика, но здесь я бросился на помощь и принялся громко призывать постоянно патрулировавших улицы города австрийских военных. К счастью, они не заставили себя ждать. Не думаю, что мистер Гисборн или воинственно настроенные плебеи испытали благодарность за мое вмешательство. Он прижался спиной к стене в надежной оборонительной позиции и приготовился своей блестящей шпагой отразить нападение шести-семи грязных, обозленных, но безоружных горожан. Тут как раз подоспели патрульные, он тут же вернул шпагу в ножны, небрежной командой отослал их прочь и невозмутимо продолжил путь. Местные оборванцы погрозили кулаками вслед врагу и, чтобы выпустить пар, обернули взоры на меня, но жизнь настолько мне опостылела, что я ничуть не испугался. Возможно, именно равнодушие охладило их воинственный пыл: вместо драки мы разговорились, и они поделились своими проблемами. Действительно, жизнь не жаловала несчастных, так что их отчаяние и агрессия меня теперь не удивляли.

Тот, кого Гисборн ударил по лицу, пытался выведать у меня имя обидчика, но я решительно отказался отвечать. Впрочем, один из его приятелей, услышав вопрос, ответил за меня:

– Я его хорошо знаю: это Гисборн, адъютант главнокомандующего.

Тихим голосом, явно не желая, чтобы я услышал, он принялся рассказывать какую-то историю о Гисборне. Слушатели были так заинтригованы, что перестали обращать на меня внимание, и я предпочел незаметно уйти и вернуться на квартиру.

Той ночью в Антверпене вспыхнул мятеж. Горожане восстали против австрийских завоевателей. Австрийцы держали под контролем городские ворота и поначалу вели себя спокойно, лишь время от времени раздавалась тяжелая пушечная канонада. Но если они надеялись, что восстание ограничится несколькими часами и утихнет само собой, то трагически ошибались. Через пару дней мятежники захватили важнейшие муниципальные здания, и тогда австрийцы выступили яркими стройными рядами – спокойные, уверенные и улыбающиеся, как будто разъяренная толпа представляла собой всего лишь рой жужжащих, но безобидных мух. Точные маневры, безошибочные залпы косили восставших, однако место одного убитого тут же занимали трое живых, готовых отомстить за пролитую кровь. И все же на стороне австрийцев сражался смертельный союзник. Месяцами нараставший голод сейчас полностью захватил город. Продукты стало невозможно купить ни за какие деньги. Жившие в сельской местности сторонники восставших пытались любыми способами доставить еду. Возле городского порта на реке Шельде завязалась кровавая битва, в которой принял участие и я на стороне жителей Антверпена, поскольку не смог не поддержать их стремления к свободе. Сражение с австрийскими войсками привело к жестоким потерям с обеих сторон. Раненые падали и истекали кровью; спустя миг их скрывало облако дыма, а когда дым рассеивался, раненые превращались в мертвых – разорванных, разбитых, раздавленных, заваленных телами новых раненых. В кровавом месиве здесь и там мелькали женские фигуры в серых балахонах и серых покрывалах. Не обращая внимания на залпы, фигуры эти склонялись над умирающими: кого-то поили из прикрепленных к поясу фляг, над кем-то поднимали кресты и возносили торопливые молитвы, уже недоступные земным страдальцам, но услышанные на небесах. Все, что происходило вокруг, казалось страшным сном, хотя такова была реальность резни и побоища. Но я знал, что серые фигуры с босыми, омытыми кровью ногами и скрытыми вуалями лицами и есть монахини ордена клариссинок. Те самые «бедные Клэр», которые в час смертельной опасности и страшных испытаний сменили надежные стены монастыря на безжалостную битву.

Рядом со мной в толпе мелькнул бюргер с заметным свежим шрамом на щеке. А уже в следующий миг хаос толкнул его на австрийского офицера Гисборна, и, прежде чем оба успели оправиться от шока, раненый бюргер узнал обидчика и с диким воплем набросился на него:

– Ха! А вот и англичанин Гисборн!

Удар оказался настолько сильным, что враг упал, но в тот же миг из дыма возникла серая фигура и бросилась под занесенный меч. Рука бюргера застыла в воздухе: ни австрийцы, ни жители Антверпена не позволяли себе намеренно поразить монахиню-клариссинку.

– Оставь его мне, – тихо, но внятно прозвучал суровый голос. – Это мой враг, давний и личный.

Больше я ничего не услышал, так как сам был ранен ружейным выстрелом. Беспамятство продолжалось несколько дней, а придя в себя, я совсем ослаб от голода. Хозяин сидел рядом и печально на меня смотрел. Сам он тоже выглядел изможденным и слабым. Услышав о ранении, добрый человек нашел меня и принес домой. Да, борьба по-прежнему продолжалась, однако голод набирал силу. По его словам, многие в городе умирали не от оружия, а от нехватки пищи. Пока хозяин говорил, в глазах его стояли слезы, но вскоре природная жизнерадостность возобладала. Проведать меня пришел только отец Бернард. Да и кто еще мог прийти? Священник обещал снова навестить в тот самый день, когда ко мне вернулось сознание. Я встал с постели, оделся и принялся с нетерпением его ждать, однако он так и не появился.

Хозяин принес собственноручно приготовленную еду. Что это было, так и не признался, но блюдо оказалось очень вкусным, и с каждой ложкой ко мне возвращались силы. Добрый человек наблюдал за моим насыщением со счастливой сочувственной улыбкой, но, утолив аппетит, я заметил в его глазах легкую дымку грусти по почти исчезнувшей еде. Тогда я еще не подозревал о масштабах бушевавшего в городе голода. Внезапно под окном послышался топот множества ног. Хозяин открыл створку, чтобы выяснить, в чем дело, и я услышал слабый, надтреснутый звон колокольчика – совершенно отличный от всех остальных звуков.