Сердце и камень

Мысль эта заставляет сильнее сжаться сердце Олексы. «Это она, Яринка, научила его вот так смотреть на землю! Это с мыслью о ней, Яринке, строил он пруд, это подарком ей так буйно взошли посевы пшеницы и ячменя, принялись все деревца у пруда!»

— Яринка!..

Олекса подбегает к Удаю. В этом месте через речку переброшены жердочки. Яринка только-только перебежала по ним — еще веточка ивняка чуть заметно вздрагивает, покачивается, гонит мелкие волны.

Олекса ступает на жердочки, но они трещат, угрожающе прогибаются.

Яринка — легкая, она перебежала. А может, это под ее шагами и надломились жердочки?

— Яринка-а!..

Зеленый ивняк, словно живое существо, глотает его голос. Олекса стоит в нерешительности, смотрит на веточку, которая все еще раскачивается над водой, на круги, разбегающиеся от берега. И подобно этим кругам, не совсем четким и ясным, всплывают и бегут в голове Олексы мысли. Нет, он не имеет права сейчас ступать на мостик! Он уже ступил однажды — легко и поспешно, не уверившись, та ли это жердочка, выдержит ли двоих. И он еще не уверен, не по его ли вине и проломился этот мостик. Теперь он должен перейти его в своих мыслях множество раз. И обсудить спокойно и выверить зерна на всхожесть. Ведь еще и сейчас не уверен, совсем ли увяли те, что были посеяны раньше.

Поедет Яринка, а деревца над прудом будут зеленеть и гнуться над водой, а пшеницы и ячмени шуметь под ветром. Ибо они не прихоть его, а труд его и труд других людей, они их надежда и жизнь. И соревнования будут. Только не конные, а велосипедные. Но уже не выскочит, не вылетит откуда-нибудь сбоку Яринка... А может, она еще вернется к их пруду, на их луга...

Олекса бросает в последний раз взгляд на камыши и поворачивает на тропинку, что вьется к селу.

* * *

Теперь и Федор видит, что он не один на лугу. Вон кричат, кружатся над камышами потревоженные птицы. Федор вслушивается в птичий гомон и радуется мысли, что среди тысячи весенних голосов есть один, подаренный и им. Голос чайки. Федор выпустил ее на волю, и она полетела.

«А тебе? Тебе суждено ли взлететь?»

Никто не может знать собственную судьбу, никто не может обойти, просмотреть заранее свое жизненное поле. Но знает Федор и другое. Что снова ждут его бессонные ночи. Но он не отступит. Даже если и не найдет того, что ищет. Он все равно будет искать, искать, идти!.. Разве же могут пойти на отдых мозг, мускулы... Разве отдыхают те люди, которые кормят тебя хлебом? Они заботятся о тебе, а ты должен заботиться о них. На отдых может пойти только совесть. Но ты ей отдыхать не дашь.

Федор выходит на дорогу. И снова у него желание взойти на гору, поглядеть оттуда на долину. На узенькую долину, на широкую родную землю. Эта долина — его Украина. К ней стремился сердцем всю жизнь, ей, счастливой, мечтал он отдать себя. Душой, всем естеством льнул к ней, как дитя к материнскому лону, и рос из нее, и плакал во сне от любви к ней. Вот она, умытая росой, вот ее нежные травы, вот ее налитое серебряным звоном небо, вот ее щедрые люди.

Как не любить ее!

Как не любить тебя, земля родная!

И снова дрожит под ногами земля, могучая земля, поднимает его на своей груди все выше, выше! Как тогда, в первый день. На гору, где застыл на часах солдат и смотрит вдаль.

«Нет, ты не легенда, Микола! — шепчет, словно в забытьи. — Ты живой, ты зовешь!..»

Сбоку, из-за горы, налетает вихрь. Первый весенний вихрь. От неожиданности Федор съежился, хотел крепче опереться о землю, но споткнулся, выпустил палки и покатился вниз по склону. Схватился за сухой, прошлогодний куст полыни, и хоть тот вырвался с корнем, успел перехватить другой, задержался. Сел на траву, подкатил одной палкой другую. Попытался подняться... И вдруг тонкая жгучая боль пронзила его! Федор стиснул кулаки, сжал до боли зубы, чтоб не закричать.

И вдруг...

Закачалась долина, прищурилось солнце. И он закричал не так от боли, как от радости. Нога! Это болела нога! Болью настоящей, живой. Боль утихла так же внезапно, как и возникла, Федор тряс, щипал ногу, но она ничего не ощущала. Он смеялся от счастья! Боль была! Он и сейчас ощущает сердцем ее живые прикасания. Она придет, она вернется снова. А с болью должна прийти и жизнь. Она приходит всегда, когда возвращается боль.

«Это вихрь, это он! — прошептал Федор. — А ты хотел спрятаться от него. От вихря житейского. Ты думал, что кончил свою повесть, что уже поставил последнюю точку, а дальше — чистая бумага, белые страницы. Нет, ты написал только половину ее! Теперь напишешь и другую».

С дорог жизни Новеллы

Земля в меду

Над головой кипел бой, но Кузьма не прислушивался к нему. Лежал, скорчившись, в погребе, стонал сквозь сжатые зубы. Он даже подумал, что, пожалуй, и лучше, если вдруг сюда упадет снаряд и поставит точку на его жизни. А так — одни муки. Болезнь уже давно иссушила его тело, согнула его до земли. В селе Кузьму так и прозвали — Дугой. Только пожилые женщины помнят, что был он когда-то прямым и высоким, как явор.

Он все еще как-то боролся с болезнью, а этим летом она одолела его.

Бой оборвался внезапно. И стало так тихо, будто вовеки веков только светлый и кроткий мир ходил по этой земле своими босыми ногами. Так же внезапно сгинула и боль. Может, исчерпала себя, а может, ее смирило лекарство.

Кузьма головой откинул крышку погреба и вылез наверх. Плескалось в густой яблоневой листве солнце, задумчивый ветерок шевелил на подсолнухах стыдливые лепестки-ресницы. И — тишина. Всепоглощающая, сплошная... И лишь где-то на Груновском шляхе дребезжал мотоцикл, словно отрывал от тишины по маленькому кусочку.

Немцы или наши? Наверное, наши отступили. Вон и провода посвисали с тына. Еще утром наши связисты тянули их к Нешваловой хате, где стоял штаб, густо обвили ими хату. Да, отступили.

Что ж теперь будет?..

И новая тревога охватила Кузьму. Ему уже виделось, как снуют между ульев зеленые тени, слышалось, как трещат под тяжелыми сапогами рамы, как жалобно гудят пчелы. Полжизни Кузьма отдал им. Полжизни!.. Наполненные до краев пчелиным гулом дни, пропахшие медом вечера... Целительный, словно «живая вода», мед и его держал на свете. Кузьма и сейчас только волей жестокого случая не возле них. Пришел в село за лекарством, и тут его накрыл бой. Да и, собственно, куда он их теперь денет?

Кузьма закрывает глаза и снова слышит убаюкивающее гудение пчел. В этом гуле — вечность жизни, ее целесообразность, мудрость, простота и глубина. А как же: труд и мед...

И вот он без нее, без пасеки, которую взлелеял сердцем, без ульев, сделанных собственными руками. Это пустое, что люди прозвали Кузьму Дугой. Они уважали его труд. Дважды ульи из колхозной пасеки выставляли под кудрявые яблоньки Всесоюзной выставки.

И впервые в жизни Кузьма ощутил свою ненужность, свою беспомощность. Он никогда не замечал своих рук. А сейчас, оказывается, их некуда девать. Жалость сосет его сердце, а вместе с жалостью наползает на пасечника новая призрачная тень. Он видит, как черное стальное брюхо надвигается на его пасеку, вдавливает ее в землю.