Сердцеед, или Тысяча и одно наслаждение

Я думала, что Эрнст сейчас вот повернется и уйдет, поняв, что он третий лишний при этой сцене. Но он почему-то не уходил, а стоял и топтался с горшком в руке.

– Товарищ, наверное, хочет уйти, – голос Игоря был язвительно-нейтральным. – Он понимает вообще по-русски или нет?

– Понимаю. – Теперь Эрнст Кляйнц выглядел не добродушным, а угрожающе-насупленным. – Очьень понимаю…

Пауза, возникшая вслед за этими словами, была похожа на внезапно потемневшее небо, когда трудно даже дышать, и пот противной липкой струйкой стекает по спине и хочется скорее штормовой грозы или, на худой конец, освежающего дождика, чтобы эта спертая духота исчезла, растворилась, и все вокруг облегченно вздохнуло.

Спиной я чувствовала дыхание Игоря – беспокойное, частое. Эрнст Кляйнц, напротив, выглядел спокойным. То угрожающее, что было на лице, уже пропало, и он снова стал походить на добродушного медведя, попавшего в антикварную лавку, где неудобно, тесно и нельзя повернуться, чтобы не свалить какую-нибудь хрупкую вещь.

– Товарищ не уходит, – голос Игоря был издевательски-ерническим, словно он говорил маленькому мальчику о том, что воровать конфеты тайком от взрослых нехорошо.

– Не ухожу, – теперь голос Эрнста был похож на внезапный рык.

– Может, уйти мне? – голос Игоря взлетел до немыслимой патетической ноты, взятой оперной дивой в конце безупречной арии.

Я едва уловимо пожала плечами.

Мимо меня проследовали щегольские ботинки и аромат нагретой сосны. Спина шевельнулась, эта спина явно ждала какого-то последнего крика, вроде «не уходи!» или «пожалуйста, останься!», но я упрямо сжала губы. Не собиралась я говорить ничего такого. Ей-богу, не собиралась.

Спина, уже облаченная в куртку, выражая крайнюю степень презрения, скрылась за дверью, а Эрнст Кляйнц по-прежнему держал горшок в руках.

– Спасибо, – взяла я цикламен. – А сейчас я хочу остаться одна.

– Нет. – Эрнст Кляйнц мотнул головой. – Я не уеду. Вы плохо смотреть.

– Выглядеть?

– Да. Выглядеть. Уста-ло.

– И что?

Он решительно взял горшок из моих рук и поставил на тумбочку. Снял куртку и повесил ее на крючок. Взяв цветок с тумбочки, пошел на кухню, даже не глядя на меня, как будто я была неодушевленным предметом.

– Идите сюда.

– Зачем?

– Надо.

На кухне Эрнст Кляйнц поставил горшок на подоконник и налил в чайник свежей воды.

– Вам нужно выпить чай. И завтрак. Вы завтрака?

– Ноу.

Господин Кляйнц открыл холодильник.

– Яйца можно?

– Яичницу, – пожала я плечами. – Можно. Там еще есть остатки колбасы.

Яичница не шипела, пошкваркивая на сковородке, а тихо трещала, как сухие ветки в уже давно разожженном костре. Эрнст Кляйнц все делал совершенно идеально. Один чуть не напоил кофе, другой – кормит завтраком. Наверное, я похожа на несамостоятельную девочку, которая не может сама о себе позаботиться.

– Вот. – Он поставил передо мной сковородку с яичницей и повернулся спиной, наливая в чашку чай. – Вам надо отдых.

Я уплетала яичницу за обе щеки, но когда поймала на себе его взгляд, то подняла голову. Господин Эрнст Кляйнц смотрел на меня с легкой усмешкой. Я вспыхнула и отодвинула тарелку.

– Что такое?

– Спасибо. Но я… не голодна.

Его рука, мохнатая еловая лапа накрыла мою.

– Рита! Вам очень надо отдых.

– Я согласна. Но у меня проблемы.

– Какие?

– Ну мои… личные…

– Я могу хелп? Могу? – вопрос звучал настойчиво. Вопрос бился, как муха о стеклянную раму, когда она ищет выхода и не может найти. И так просто было от этого вопроса не отмахнуться.

– Не знаю.

– А кто? Кто знает?

Шут его знает! Пропавший Мишка, мертвая Ермолаева, убитая Людочка Писарева и клуб «Эдем», где обещают «тысячу и одно наслаждение».

Мой порыв рассказать споткнулся о железную логику «я со всем справлюсь сама». Рассказать – это значит раскиснуть, обмякнуть и стать другой – не железобетонной, а просто женщиной.

Я уже давала себе слово, что этого никогда не будет. И почему я должна изменять себе сейчас? Почему? Только потому что мне приготовили яичницу, такую аппетитную и такую правильную: желтки не разлились ровным слоем по сковородке, а глядели ярко-оранжевыми солнцами, и принесли горшок с цикламеном, а еще со мной играли в снежки на ВДНХ…

Я вспомнила, как в меня стреляли, и сглотнула.

– Это мои проблемы.

Теперь на меня смотрели жалостливо-снисходительно, так смотрит опытный лыжник на салагу-бедолагу, который объявил, что съедет с самой высокой горки.

– И зря! – Это «зря» было как хлопок по плечу. – Вы, Рита, как феминистка сэй.

– Сэй? – не поняла я.

– Ну… сказать. – Он запнулся.

– Говорят.

– Да.

– Может быть.

– Это – плохо.

Он с шумом поставил перед собой большую чашку чая с надписью «Дай пять!» и залпом выпил ее.

– Я пойду.

Я пожала плечами. Мне было уже все равно. Голова тупо болела и хотелось спать. Однако информация, полученная от Игоря, требовала немедленной проверки, хотя я и знала, что он никогда не врет, но за эти годы привычки могли поменяться. Всякое же бывает…

Кляйнц пошел в коридор, и я послушно – за ним. Сказать спасибо за все, как полагается, как положено – за цветы и яичницу, за визит, несвоевременный и ненужный, но такой спасительный – я только сейчас поняла, что отошла, оттаяла, что то напряжение, в котором держал меня Игорь, немножко отпустило – ружье из прошлого выстрелило, но не убило, пуля лишь слегка царапнула по касательной…

Герр Кляйнц топтался в коридоре, как будто ждал от меня какого-то знака, сигнала.

– Я пошел.

– Хорошо.

Он наклонился, навис надо мной и чмокнул в щечку. И снова этот мгновенный провал – в мягкий свитер, тонкий запах туалетного мыла и свежести, домашней выпечки и накрахмаленных салфеток.

Я вскинула глаза и в ответ – такой спокойный взгляд, обманчивый в своей безмятежности. Я вдруг поняла, что если бы он остался, мне бы стало еще лучше, еще спокойней… Но идти на попятную уже нет времени, как и объяснять то, что со мной случилось, ведь я феминистка, даже если это не очень, а просто катастрофически плохо.